Правая половина лица сразу застыла, и он погрел щеку ладонью: боялся застудить леченый зуб, хоть он и находился слева. Придерживая ладонь у щеки, он так и пошел навстречу холодному ветру, как будто наказывая себя за то, что день прошел бездарно. Медленно спускаясь по разрушенным ступеням одной из многочисленных лесенок города, добрел до «рынка».
Десять лавок, две торговки — вот и весь базар.
Одна говорливая старушка, зажевывая беззубыми деснами слова, предлагала сушеный шиповник, а другая молча поддевала мясной двухзубой вилкой пахнущую погребом капусту: перекладывала ее из эмалированного синего ведра в стеклянные банки.
Климов защипнул было предложенной ему «капустки», но, вспомнив о том, что ему жевать нельзя — врач запретил: зуб требовал покоя, — отошел в сторону.
Когда он навестил места, так или иначе связанные с его памятью, Климов свернул к дому Ефросиньи Александровны. Это был сороковой безымянный проулок, из тех, которые знал, которым был благодарен Климов за свое отрочество и начало юности.
Глава двенадцатая
В комнате Ефросиньи Александровны все было по-прежнему и это означало, что в доме наглядно присутствует смерть. Свечечка в сложенных на груди пальцах, меркло освещающая кончик носа и костисто выступающие скулы дорогого и бескровного лица покойной, медленно тянула свое пламя вверх, точно указывала путь еще одной, отмучавшейся на земле женской душе.
Все так же пахло тленом, сыростью и комнатной геранью.
Людей у гроба почти не было. Женщина с оцепенело- робкими глазами в черном траурном платке кивнула Климову, как старому знакомому, потом поднялась со стула и, проходя мимо старицы, читавшей еле внятно «Псалтирь», что-то шепнула ей на ухо, та еще ниже склонилась над книгой, придерживая одной рукой очки с отломанной дужкой, и, проходя на кухню, тихо позвала Климова:
— Пойдемте, я вас накормлю.
—
Спасибо, — отказался было Климов, но она так ласково и просто повела его за плечи в кухню, что он не стал упрямиться. — Я подожду Петра, сказал он ей возле стола, когда она взялась за миску с приготовленной едой. — Так будет лучше.
—
Как хотите, — неожиданно потупила она глаза и, как бы про себя, сказала: — Я тогда пойду…
Климову стало неловко за свое бесцельное блуждание по городу, за то, что кто-то о нем думал, ждал его, готовил и разогревал еду, еще и тратил на него личное время.
Сердечно поблагодарив заботливую женщину, Климов проводил ее до калитки и вернулся в дом.
Старица читала «Псалтирь», он сидел на стуле в изголовье гроба, мысленно просил прощения у бабы Фроси за свои давнишние проказы. Ждал Петра.
Пробегая взглядом по цветам, стоявшим возле гроба и лежавшим в изножии тела, Климов отметил, что хризантемы, которые он отдал утром в чьи-то руки, заботливо подрезаны и вставлены в трехлитровуо банку. Рядом с ними — в синей вазе — желтели дубки. Белые на фоне сумрачной стены и черного покрова старицы прихваченные заморозками хризантемы смотрелись горестно-печально, отрешенно- скорбно, совсем не так, как выглядели ярко-желтые, почти лимонные дубки с мясистой зеленью тяжелых листьев. Их древесно-твердые стебли словно подчеркивали красоту живых цветов предзимья.
От двери потянуло сквозняком, кто-то вошел в коридорчик, и Климов поднялся со стула. Шаги были мелкими, легкими, пришаркивающими… как бы извиняющимися. У Петра была совсем другая поступь.
Климов пошел навстречу и увидел того странненького мужичонку, который рассказал ему о незадачливом своем приезде в Ключеводск.
—
Иван Максимович? — вспомнил Климов его имя-отчество, и тот ответил: — Я… Пришел проститься.
Оказывается, Иван Максимович жил неподалеку, а Ефросинью Александровну особо почитал за ее кротость и готовность помогать любому, кто нуждался в ее помощи.
Уже после того, как он молчаливо и скорбно коснулся губами запястья покойной, тихо всхлипнул и вышел на улицу, Климов узнал, что лет десять назад, а то и больше, у него внезапно отказали ноги.
—
Совсем не мог ходить, — удрученным голосом давно болеющего человека произнес Иван Максимович, и Климов, присмотревшись к его лицу, невольно для себя отметил, что верхняя губа, плотно прижатая к зубам, придавала ему такое выражение, что, казалось, он вот-вот расплачется от невозможности улыбнуться. — Думал, помру. И так бы оно, видимо, и было, когда б не помощь Ефросиньи Александровны. — Иван Максимович вздохнул и благодарно посмотрел на Климова. — Как много она знала! Как много доброго и нужного несла в себе… уму непостижимо! Царство ей Небесное! — он перекрестился и коснулся руки Климова. — Простите, что-то голова… — он показал на свой впалый висок, — немного кружится… и сердце… — внезапная одышка забивала его речь, — боюсь, что не дойду…
Климов понял, что Ивану Максимовичу плохо с сердцем и пообещал проводить его домой.
—
Сейчас записку напишу товарищу, чтоб он не волновался.
Иван Максимович кивнул.
—
Да, да… Конечно… Я здесь рядом… Терновый переулок, восемнадцать… А товарищ кто?
Климов достал блокнот, вырвал листок и записал для Петра адрес Ивана Максимовича.
—
Петр Хорошилов.
—
Петр? — обрадовался-удивился Иван Максимович, — это чудесно. Он прекрасный человек. Мы с ним тут все окрестности облазили… — Он помолчал, потом добавил. — После того, как он вернулся из Афганистана, а Ефросинья Александровна поправила мне позвоночник, поставила на ноги. Мой дом он знает, много раз бывал…
Климов оставил для Петра записку, взял Ивана Максимовича под руку, и они двинулись вперед по темной улочке. Ни один фонарь еще не горел, наверное, экономили электроэнергию.
По дороге Иван Максимович рассказал, что живет, вернее, жил, поправил он себя, в «соцгородке» с начала его функционирования. Он так и сказал: «функционирования». Не организации, не образования, не основания, а именно «функционирования». По окончании горного техникума Ивана Максимовича направили работать «на объект».
—
Думал, что пошлют куда подале и посеверней, отца забрали, как «врага народа» в пятьдесят втором, — борясь с одышкой, говорил Иван Максимович, — но вышло, как это бывает, не по-моему. Направили сюда… Южнее, чем я думал. — Он помолчал. — Знай я, что здесь будут добывать, то ни за что бы не поехал…
—
А разве тогда спрашивали? — поддерживая своего спутника, чтоб он не оступился в темноте, поинтересовался Климов и услышал неожиданный для себя ответ: — Конечно, спрашивали… Обязательно и непременно… Добровольность добровольностью, но и выбирать свой путь не запрещали… Членам партии было сложнее, разумеется… там действовали дисциплина и необходимость… А я что?.. Не комсомолец даже… Единственное, что умел: учиться и работать… — он помедлил и остановился. — За троих… Фу… — он перевел дыханье, — отдохнем, что-то дышать трудно…
После того, как Иван Максимович передохнул и отдышался и они двинулись дальше, Климову стало известно, что рудник закрыли раньше, чем об этом сообщили. Добыча урана прекратилась уже в восемьдесят восьмом году, все, что можно было взять, забрали, вывезли, обогатили… Последние годы… — Иван Максимович на чем-то поскользнулся, чертыхнулся, ухватился за оградку, у которой задержался, — добывали щебень.
—
Радиоактивный? — спросил Климов.
—
Нет, — Иван Максимович, судя по голосу, повеселел. — Обыкновенный. Для строительных работ. Еще огнеупорный известняк… взрывали горы…
—
Петр говорил: искали воду.
—
Правильно, искали, — подтвердил Иван Максимович и, отпустив оградку, пошел дальше. — Пытались вывести наружу… Под землей, в горах, действительно, есть минеральные источники… довольно много…
—
Ценные?
—
Типа «боржоми». Целые озера под землей.
