— Твой кинжал? Прости, я не понимаю.

Он уселся рядом с ней:

— Вот и я тоже не понимал, как ни грустно мне в этом сознаваться, пока Хоукинс не ткнул меня носом. Видишь ли, с того дня, как ты любезно подарила мне твой кинжал, свой собственный я носить перестал. И он все это время лежал в туалетном столике, рядом с миниатюрой Кристофа Севилла, которая, кстати, тоже исчезла. Ну и кроме этого, пропала еще куча мелочей: сорочки, галстуки, жемчужная булавка — всего я даже не припомню. Остается либо заподозрить Хоукинса в непростительной небрежности, либо признать, что меня обокрали. Хоукинс, правда, уверен, что кинжал должен скоро обнаружиться — и вероятнее всего, где-нибудь поблизости от того места, где мы нашли тело.

— И все же я не понимаю, Люсьен. Ну с какой стати кому-то нужно, чтобы тебя арестовали по обвинению в убийстве? С какой стати кому-то нужно тебе вредить?

— Я не верю, что это Ортон мне мстит за то, что я обставил его в карты, — произнес он, делая безуспешную попытку выглядеть не слишком подавленным. — Все, что мне приходит в голову, — это слова Мойны про какую-то опасность. Может быть, я и ошибаюсь — попытка добиться толку от Мойны, конечно, окажется пустой тратой времени, — но, судя по всему, эта опасность все же настигла меня. — И он с улыбкой взглянул на Кэт. — Я, кажется, до сих пор не удосужился поблагодарить тебя за спасение от тюрьмы? Все же сидеть в теплице мне нравится гораздо больше. Хотя я не думаю, что это пришлось по вкусу тамошним паукам.

Он мягко нажал ей на плечи, уложив на кровать.

— Но что важнее всего, милая Кэтрин, так это моя благодарность тебе за твою любовь, за твою веру в меня, за то, что ты не стала спрашивать, почему моя рубашка оказалась испачканной кровью.

— Это же кровь Мелани, верно? Я еще вчера обратила внимание, что у нее рука перевязана.

Люсьен кивнул, все еще не в силах спокойно вспоминать о том, что случилось в ту ночь, когда Мелани пробралась к нему в спальню.

— И рука и ноги. Мне показалось она даже не почувствовала, что поранилась. Ты ведь знаешь — я не трогал ее. Она напоролась на осколки бокала, и я дал ей свою рубашку, чтобы она перевязала раны. Бизли наверняка по собственной инициативе разыскал и предъявил эту рубашку. Это кажется мне странным. Я не думал, что кто-то может быть предан Мелани, и не думал, что Бизли нравится, как она с ним обращается.

Кэт провела пальчиком по подбородку Люсьена.

— Ах, Люсьен, — лукаво сказала она, — ты наверняка устал. В противном случае ты бы понял. В окрестностях полно мужчин, которым могла бы нравиться Мелани. Много, много мужчин.

Люсьен улегся на кровати рядом с ней, прикрыв глаза:

— Боже милостивый, Кэтрин. Если поверить в это, то придется поверить и в то, что многие из них с удовольствием засадили бы меня за решетку.

— Но, Люсьен, почему бы тогда просто не пристрелить тебя, да и дело с концом? Зачем убивать двух невинных женщин в надежде на то, что обвинят в этом тебя? К тому же Бизли, насколько я его знаю, отнюдь не блещет изобретательностью — кроме тех случаев, когда надо найти повод не выполнять свои прямые обязанности.

У Люсьена голова трещала от множества вопросов, на которые не было ответов. То, что до сих пор не опознали двух несчастных женщин, сильно тревожило его. Куда пропал их экипаж и кучер? Почему были предприняты такие меры против того, чтобы их смогли опознать? И в итоге его мысли возвращались все к тому же: зачем кому-то надо было так хлопотать с единственной целью — направить подозрения на него, Люсьена?

Он встал:

— Мне пора, Кэтрин. Я и так слишком задержался в доме. Как только рассветет, мы с Гартом отправимся на то место, где нашли первое тело. Ну а пока меня ждет теплица с пауками. — Она обняла его за талию. — Не бойся за меня, Кэтрин. Все будет хорошо.

— Можешь ли ты обещать мне это, Люсьен? — возразила она, и в ее голосе прозвучал страх. — Может ли вообще кто-то мне это пообещать?

Он огляделся и посмотрел на нее — посмотрел по-настоящему впервые с того момента, как оказался в этой комнате. Он не хотел смотреть на нее так, он нарочно избегал к ней прикасаться. Ну как он может глядеть на нее, обнимать, целовать, а потом просто встать и уйти? Ее прекрасные серые глаза были полны слез. Как он может покинуть ее? Это свыше его сил!

— Ах, милая Кэтрин, — прошептал он, погрузив пальцы в ее распущенные волосы и припадая к ее губам.

В ту первую, чудесную ночь они любили друг друга множество раз, и по-разному: медленно, с осторожностью; весело, наслаждаясь новыми открытиями; торопливо, стремясь утолить вспыхнувший в них пожар чувственности.

На сей же раз они занимались любовью совсем по-иному: они старались утешить друг друга, заверить в том, что жизнь продолжается, что их любовь не погибнет, хотя прекрасно отдавали себе отчет в том, что эта ночь может оказаться последней в их жизни.

И Люсьен ласкал ее так, что каждое его прикосновение прогоняло ужас последних часов, обещало неумирающую любовь.

И Кэт оживала под его ласками, ее тело, напряженное и скованное поначалу, согрелось и раскрылось перед ним, когда он снял с нее рубашку, чтобы припасть к ее грудям, а его пальцы ласкали нежную кожу бедер, пока они не раздвинулись сами, позволяя ему войти.

Он не спешил, его губы не сразу оторвались от напрягшихся сосков; они скользнули вниз и оказались между бедрами.

Она тихонько застонала и попыталась сдвинуть ноги, но он не позволил.

Она не знала и в своей неопытности была не в состоянии вообразить, что он собирается сделать, как именно он намерен продолжать ласкать ее, но он чувствовал, что недостаточно просто войти в нее, что есть еще неизведанные высоты чувственных наслаждений и доверия.

Ее доверия, поскольку она позволяла ему делать с собой все. Его доверия, поскольку он не боялся быть обвиненным в разврате, — нет, она понимала, что им движет лишь неизмеримая любовь.

И его рот припал к ее лону, а язык проник внутрь; он щекотал, ласкал, исследовал. И она расцвела под его ласками, ее ноги раздвинулись еще шире, а бедра слегка приподнялись над кроватью — она позволяла ему все это, она наслаждалась его новыми ласками. Ее слабые стоны распалили его сверх всякой меры, а горячая влага, которую он ощутил, заставила добиваться для нее полного оргазма, о котором он узнал по судорожным движениям ее тела, сопровождавщимся глухими стонами, шедшими из самых ее глубин.

Он положил голову ей на живот, тяжело и часто дыша и удивляясь, какое удовлетворение он сам почувствовал только оттого, что испытала Кэт, — ведь сам-то он не получил желанного облегчения. Любить Кэт, чувствовать ее любовь оказалось для него наивысшим блаженством, которое он когда-нибудь испытал в жизни. И если бы даже ему больше ничего не удалось, кроме как держать ее в объятиях до конца этой колдовской, незабываемой ночи — он был бы удовлетворен.

Однако оказалось, что Кэт не разделяла его мнения. Он почувствовал ее руки у себя на плечах, они мягко нажимали, заставляя его подняться.

Не говоря ни слова, не глядя ему в глаза, она уложила его на кровать, наклонилась над его грудью, и ее губы взяли его плоский мужской сосок, заставив его сжаться. Мышцы его живота напряглись, когда ее губы ласкали его ниже и ниже, а ее волосы щекотали кожу. И вот наконец ее пальцы крепко обхватили его член.

Он едва не задохнулся, почувствовав это прикосновение, эту освобожденную от предрассудков любовь. А когда его коснулся ее язык, когда его обхватили ее губы — он смог лишь откинуться на подушки, бессильно зажмурившись и слепо протягивая к ней руки, пытаясь обнять.

Он никогда не решился бы сам просить об этом, он не смел о таком даже мечтать.

И тогда он сел, положил ее перед собою и наклонился над ней, упираясь руками в кровать, и заглянул глубоко ей в глаза: и продолжал смотреть в то время, когда медленно, с огромной нежностью входил в нее, радуясь тому, как вспыхнул ее взор, как она расслабилась под ним, пока он только начинал двигаться в ней, постепенно возвращая ее к только что испытанному экстазу.