— Нет! Вовсе нет, дорогой, — торопливо выпалила Мелани, отводя глаза. Она приберегала, готовила этот аромат для него, в память тех ночей, которые они проводили в объятиях друг друга. Как он мог забыть? Как он мог быть таким жестоким? Как он мог быть таким глупым? — Я… я благодарна тебе за то, что ты поправил меня. Я бы вовсе не хотела, чтобы ты избегал меня из-за моих духов.

Она едва не свалилась, когда он неожиданно поднялся, и не подумав предложить ей руку.

— Хорошая девочка! — улыбаясь, промолвил он. — Я не могу тебе передать, как я смущался, пока набрался храбрости сказать тебе. Ну а теперь поцелуй меня, чтобы я знал, что ты меня простила, — вот сюда, в щеку, — прежде чем я пойду разыскивать Мойну. Я считаю, что должен предстать перед ней еще до вечера. Добрая женщина не однажды драла меня в детстве за уши, и я не желаю вновь подвергнуться наказанию, если она сочтет, что я плохо воспитан. Старые слуги в семье временами позволяют себе некоторые вольности, ты ведь знаешь. Я увижу тебя за обедом? К тому времени уже прибудет Хоукинс, так что тебе не придется любоваться на мою дорожную пыль.

Мойна? Люсьен хочет увидеть Мойну и оставить ее здесь, чтобы она плакала, обиженная его замечаниями? Взгляд Мелани затуманился от ярости. Да как он смеет играть с ней подобным образом?! Минуту он горячий, минуту — холодный, то принимает ее поцелуи, то ошеломляет замечаниями о неприятном запахе. С кривой болезненной улыбкой она встала на цыпочки, чтобы чмокнуть его в щеку.

— Мойна обычно в это время сидит в детской, дорогой, — сообщила она, едва сдерживаясь. — Я жду тебя к обеду к шести, мы здесь придерживаемся деревенского распорядка.

Она смотрела ему вслед, она ненавидела и любила его. Все ее тело сотрясалось от гнева и желания. Но она должна хранить терпение. Она должна спускать ему попреки, скрытые издевки, мелкую месть. Он расслабится и решит, что защищен от нее.

Но ненадолго. Он может биться о прутья золотой клетки, но ему уже ни за что не вырваться из нее. И скоро он это поймет. Они оба нужны друг другу. Они созданы Господом для того, чтобы быть вместе, отныне и навсегда.

Она взглянула на небо, высоко ли солнце. Наверное, сейчас около двух часов. Она запоздала сегодня, но она — хозяйка в Тремэйн-Корте, и он может подождать.

Она повернулась и торопливо зашагала вдоль задней стены террасы через сад, пока не добралась до мансарды с отдельным входом, расположенной напротив северного крыла дома.

Вытащив из кармана ключ, она отперла дверь и вошла внутрь, слегка вздрогнув, оказавшись в кромешной тьме: в маленькой восьмиугольной комнате окна были тщательно зашторены.

Все стены здесь были в расписных панелях, на которых изображались картины сельской жизни в типической буколической манере: повсюду кишели полуголые херувимы, тянувшие пухлые ручонки к запретному плоду. Тесно заставленную мебелью комнату освещали два канделябра.

Как только глаза Мелани привыкли к темноте, взгляд ее устремился к широкой низкой кровати в центре, где сидел полностью одетый юноша лет двадцати, пытавшийся заниматься онанизмом, не снимая потрепанных бриджей.

Все мысли и заботы развеялись, словно под порывом ветра, и вместе с ними исчезла Мелани — на первый план выступила Мелли.

— У тебя должно быть все наготове для Мелли, — игриво упрекнула она, грозя пальчиком, — и ты не должен сам развлекать себя в ее отсутствие. Я накажу тебя, если ты будешь противным. Где она?

Юноша опрометью бросился к боковому столику и начал хлопотать с глиняной трубкой.

Она позабыла имя этого малого — да и какое это имело значение, если она может в любой момент обзавестись новым. Хоть завтра, хоть в будущем месяце. Нет, в будущем месяце, а возможно, и раньше — Боже, сделай это поскорее — с ней будет Люсьен, и ей больше не понадобятся услуги этих неопытных грубых мальчишек.

Из чубука трубки поднялся густой дым, и парень поднес ей ее так, словно это был величайший дар на земле — да так оно и было, если не считать Мойниного зелья и вожделенного тела Люсьена. И она глубоко вдохнула дым и мускусный запах своего партнера.

У этого малого было красивое, правильно сложенное тело и к тому же приятное, не совсем тупое лицо. Нет. Лицо тут ни при чем. Ей надо сосредоточиться на его красивом теле.

Она почувствовала, как приятное знакомое волнение поднимается у нее между ног, и опустила лиф платья, так что обнажились груди. Соски напряглись, как бы призывая прикоснуться к ним. Она наклонилась и провела самым кончиком сосков по грубой ткани его домотканой белой рубахи. Это было приятно. Это было очень приятно. Однако что-то все же было неправильно. Она чувствовала странное стеснение. Да. Теперь она вспомнила. Кое-что было ужасно неправильно. Она оттолкнула протянутую ей трубку, а вместо этого отступила на шаг и, надув губки, спросила:

— Мальчик, Меллины духи нравятся тебе?

— Ваши духи, мэм? — хрипло спросил он, с усилием сглотнув, так что кадык судорожно дернулся у него на горле, а она захихикала.

Он воспользовался моментом и потянулся к ее груди, но получил по рукам: она была не какой-то там грязной девкой, которую он мог завалить у себя на конюшне. Она была леди, хозяйкой Тремэйн-Корта и самой прекрасной, самой желанной из всех женщин, ступавших по земле. Он должен был пасть на колени, рыдая от счастья, что ему довелось созерцать ее совершенство.

— Да от ваших духов запах прямо небесный, мэм, правду говорю!

— Идиот!!! — Она наградила его пощечиной. Она готова была убить его, разъяренная его дурацкой улыбкой. В ушах у нее зазвенело, из глаз брызнули слезы. — Это ужасный запах! Мелли пахнет стойлом, навозом и сточной канавой — как ты!

Она вырвала у него из рук трубку и несколько раз набрала полные легкие дыма. Вот. Теперь лучше. Опиум снял напряжение.

— Никогда не ври Мелли, ничтожная тварь. Когда ты врешь, Мелли очень, очень грустно. — Она легонько шлепнула его по щеке, придержав за подбородок. — Но не хнычь. Я позволю тебе сделать ее снова счастливой.

Она вспомнила про трубку, припала к ней губами, и ей стало так легко, словно само ее тело было теперь невесомым и плыло в воздухе, как дымок от трубки.

Она вернула ему трубку, вскочила на край кровати и, покачивая бедрами, дюйм за дюймом медленно стала поднимать подол платья, пока его взору не открылось, что под платьем у нее ничего нет. Она не сводила с него глаз, в то время как левая рука скользнула между ее бедер, и пальцы умело стали ласкать шелковистую кожу. Она улыбнулась, когда он поперхнулся: глаза у него горели.

Подняв руку, она лизнула кончиком языка блестевший от влаги пальчик, а потом повторила все сначала, глядя, как под бриджами шевелится его вставший член.

— Покажи мне рот, — приказала она, когда юноша не утерпел и подошел, протянув руки к ее талии. — Помнишь? Я велела тебе вычистить его, чтобы ни одной крошки пищи не осталось между зубов.

Ее челюсти свело, и сердце готово было лопнуть. Она говорила торопливо, неразборчиво, словно спеша сказать то, что хотела, прежде чем потеряет рассудок от похоти.

— Ах, твои зубы, дорогой… Помнишь? Слегка, чуть-чуть покусывать, нежно теребить самые укромные Меллины местечки. Твой язык лижет, ласкает, не останавливается, описывает маленькие чудесные круги… а твои губы сосут, чтобы медок лился к тебе в рот. Помнишь все, чему я тебя научила? — Ее глаза расширились, зрачки стали огромными. — Открой рот!

Он повиновался, но тут же он посмел потянуться к застежке на бриджах.

— Нет! Еще рано! — Она бешено затрясла головой, едва не свалившись, — так она рассердилась. Она хотела почувствовать себя на седьмом небе, счастливой и очень, очень сильной. Такой сильной, чтобы распоряжаться всем — своей жизнью и его жизнью, будущим. Но тут ее веки отяжелели, и она прикрыла глаза.

Как посмел этот мальчишка так нагло поторопиться? Он совсем как Люсьен! Берет, берет и никогда не дает. Как он смеет дразнить ее, играть с ней, мучить ее то своей податливостью, то неуступчивостью? Люсьен… Люсьен… Его образ стоял перед ее закрытыми глазами, и она улыбнулась сну, ставшему ее единственной реальностью. Дорогой, неблагодарный Люсьен! Она слишком долго играла по его правилам. Больше года она играла по его правилам — скорее даже по правилам Мойны. Теперь пришло время ей задавать тон — и пусть все они попляшут под ее дудку!