Да, это был последний выстрел Лидии Аугстрозе. С бьющимся сердцем она сразу после выстрела стала искать среди атакующих ловкую фигуру Аугуста Закиса. Она видела, как он выбирается на берег болота, как скрывается и вновь появляется среди развалин. «Любимый, — шептали губы девушки, — ведь можно нагнуться чуть пониже, тогда пуля пролетит над тобой… Послушай меня, если ты хоть немножко любишь меня, послушай хоть один раз. Никто тебя за это не сочтет трусом…»

Так она мысленно разговаривала через поле боя с Аугустом. А со стороны немцев с дальних позиций летел на северо-восток тяжелый снаряд, спеша на помощь обороняющим совхоз, которых латышские гвардейцы выкуривали из всех укрытий. Запоздалый, слепой, он перелетел поле боя и упал на болото метрах в двадцати от позиций снайперов. Аустра вовремя прижалась к земле, и осколки с отвратительным воем, разрывая воздух, пролетели через нее. Взор и мысли Лидии были еще у развалин совхоза. Вдруг она почувствовала ужасный удар в правый бок — и внезапная темнота застлала развалины, снежное поле и небо. Где-то звенели серебряные колокольчики, где-то шумели незримые потоки, знойный ветер проносился над землей.

Перед смертью она ненадолго пришла в сознание, увидела рядом заплаканное лицо Аустры, услышала тихое ее всхлипывание.

— Не плачь… — прошептала она. — Все будет хорошо… вы будете воевать… А я — нет… Скажи Аугусту, что я думала о нем, когда это случилось… Пусть он помнит меня… ведь я его… до конца… любила…

— Лидия, хорошая моя, ты не должна умереть, нет, — всхлипывала Аустра, поглаживая остывающую руку подруги. — Как же мы без тебя… Сейчас санитарка придет…

— Латвии передайте привет… — почти беззвучно прошептала Лидия. — Что было… все отдала… чтобы она стала свободной…

Ее губы шевелились несколько мгновений и застыли в строгом и скорбном выражении. Так на поле боя, лицом к западу, в ноябре 1942 года пала латышская девушка Лидия Аугстрозе — пала незадолго до радостной вести, которая, как весенний ветер, облетела весь мир, возвещая человечеству о сталинградской победе.

Товарищи вырыли ей могилу на сухом пригорке под ветвями старого дуба. Внизу извивалась речка, а мимо пригорка проходило шоссе, которое соединяло Старую Руссу с Демянском. Когда ушли все друзья и боевые товарищи Лидии, у могилы остались Аугуст и Аустра. Они молча глядели на могильный холмик, уже покрывающийся слоем снега. Лицо Аугуста осунулось, зубы были стиснуты так крепко, что на щеках обозначались желваки. Недвижимо смотрел он в землю, а левая рука его сжимала свернутую в комок ушанку.

— Аугуст… нельзя так, — тихо сказала ему Аустра. — Ну скажи что-нибудь…

Тогда он оторвал взгляд от могилы и долго смотрел на сестру.

— Ничего… — сказал он сквозь стиснутые зубы. — Трудно говорить… И зачем говорить? Я — делом… я заставлю уплатить полной ценой. Знаешь ты, что значит полная цена? Нет, только я знаю это…

Роберт Кирсис прочел письмо Ояра Сникера, разорвал его на мелкие клочки и бросил в плиту. Он смотрел на огонь, пока бумага не сгорела и пепел не смешался с золой.

Ансис Курмит вопросов не задавал и терпеливо ждал, когда Кирсис сам расскажет, что было в письме. Час тому назад он получил его от Валдиса Суныня. Паренек ушел ночевать к родственникам в Задвинье. Утром он придет за ответом.

Кирсис кивнул Курмиту, и они перешли из кухни в комнату. Сели в угол у наружной стены и, сблизив головы, начали разговаривать. Кирсис умел говорить так тихо, что за один шаг ничего нельзя было разобрать, но Курмит понял все.

— Тяжелая наступила пора, Ансис. Карательные экспедиции не дают покоя партизанам. Ояр пишет, что не выходит из боев — часть партизан перебазировалась на территорию Белоруссии и влилась отдельной группой в большую бригаду. Кое-кто из новеньких начинает вешать нос и думать о компромиссе: исход-де боев у Сталинграда никому еще не известен. Если немцы перейдут через Волгу, можно ждать всяких неприятностей на международной арене — слишком уж нахально бряцает оружием Япония. Турция тоже облизывается, глядя на Кавказ. Самая полночь сейчас, Курмит… самая-самая темень. Нам надо быть сильнее и активнее, чем когда-либо. Нельзя сказать, что Ояр смутился и пал духом… Этот будет бороться до последнего. Трудно им сейчас — ничего не скажешь, и мы на некоторое время перестанем посылать туда своих людей… таких, которые вынуждены скрываться. Придется прятать здесь по конспиративным квартирам, пока дела не улучшатся. Да и вообще пополнения ему хватает из местных жителей. А каждого человека, которому удалось зацепиться и легализоваться в Риге, надо в Риге же и использовать. Надо приучить их к мысли, что легче всего действовать там, где твой дом. Пусть трудно, пусть опасно, пусть жизнь висит на волоске — кому-то надо воевать и здесь. Куда же мы будем годиться, Ансис, если весь свой актив отправим в леса, а большая революционная Рига, цитадель пролетариата, будет смотреть сложа руки, как борется провинция.

— Никогда этого не будет, Роберт.

— Знаю, что нет. Для того партия и оставила нас здесь. Жестокий террор и успехи немецкой армии лишь кое у кого отняли надежду на скорую развязку. Их надо подготовить к трудному, тяжелому испытанию. Сейчас нужно бы несколько громких дел — пусть прогремит Рига, пусть немцы увидят, что силы народа не иссякли, что мы не сложили оружия. Задать жару Дрехслеру и Екельну, вогнать в истерику редакцию «Тевии», а то они слишком нахальным тоном разговаривать стали. У меня есть один славный план…

Курмит вопросительно посмотрел на Кирсиса.

— Недалеко от Воздушного моста есть немецкий склад оружия. На вид довольно невзрачный — сарай. К нему примыкает небольшой гараж, и там два шофера — наши. У нас имеется возможность вывезти оттуда два грузовика винтовок и патронов. Как ты считаешь?

— А выполнимо это?

— Все обдумано до последней мелочи. Только уж шоферам и сторожу придется после этого уйти в подполье. Подумай, какая суматоха подымется у немцев: два грузовика с оружием и боеприпасами в руках партизан! А как будет радоваться народ. Мы это сделаем, Курмит.

— Обязательно надо сделать, Роберт. Нельзя взваливать всю работу на одного Ояра.

— То-то и есть. Об этом узнают и наши товарищи в Саласпилском концентрационном лагере и в центральной тюрьме. Непременно узнают, и им будет легче.

Кирсис написал ответ Ояру; на следующее утро Курмит должен был передать его Валдису Суныню. После этого они поговорили о текущих делах: о первом номере нелегальной газеты, для которого Ояр прислал много свежего материала, о том, что надо предупредить товарищей относительно провокатора, пытавшегося проникнуть в их ряды; об организации новых конспиративных квартир. Старый учитель Заринь, дочь которого осенью 1941 года замучили немцы, соглашается устроить одного из шоферов у своей сестры, одинокой старушки. Екаб Павулан предложил организации материальную помощь: он продавал понемногу оставленное дочерью имущество — столовое серебро, хрусталь, картины и платья.

— Золотые люди, — сказал Кирсис. — Сами бьются из последнего, живут впроголодь, а организации готовы отдать все. Каждую неделю ходят регистрироваться в полицию, знают, что шпики Ланге следят за каждым их шагом, и все равно идут на риск. А ведь давно ли Павулан и слышать ничего не хотел про политику! Вот как жизнь переучивает людей.

Уговорились, что Курмит навестит нескольких членов организации и семьи сочувствующих им — стариков Спаре, тут же в Чиекуркалне, Рубениса — в Задвинье, родителей Руты Залите в Старом городе и некоторых других, кто нуждался в дружеском слове и товарищеской поддержке. Надо рассказать им об эшелоне немецких солдат, который партизаны Ояра недавно спустили под откос, о разгроме полевой комендатуры в Видземе, о суде над предателями народа. Надо предупредить старика Рубениса, чтобы он немного попридержал свой острый язык и не глумился так откровенно над дамами из «народной помощи», которые рыщут по квартирам, собирая для немецких солдат теплые вещи; за такие шуточки могут упрятать в Саласпилский лагерь.