— Я ничего не знаю. Вы меня и правда дурачком сделаете. Организация… трибуна… соумышленники… как тут разобраться?

Он знал, что запирательство делу не поможет, но надеялся, что допрашивающие в запальчивости откроют какую-нибудь карту — начнут говорить сами и невольно покажут, насколько они осведомлены. Только из-за одного этого следует продолжать игру. Может быть, у них вырвется какое-нибудь слово, которое поможет ему определить, кто же предатель. Даже в тюрьме не мешает это знать, — а там найдется и способ, как подать весточку товарищам и предупредить о негодяе.

— Вам все-таки придется поумнеть, — продолжал Ланка. — Коротко и ясно: или вы будете говорить, или мы поможем вам развязать язык.

— Ничего я не знаю.

— Ну, хорошо… Если вам так хочется… — Ланка кивнул головой.

Тяжелый удар сбил Кирсиса с ног. Его били плетью, топтали ногами, обрабатывали кулаками. Затем приказали подняться и отвечать на вопросы, но Кирсис только мотал головой.

— Не понимаю, чего вам от меня надо… Что вы со мной делаете? Я простой человек, приехал из деревни, а вы…

Моральный поединок продолжался. Кирсиса снова били, его забрасывали вопросами, но дело вперед не подвигалось. Наконец, разъяренному Ланке надоело это, и он приказал увести арестованного в камеру. Кирсис чувствовал нестерпимую боль во всем теле, двигался он с большим трудом, но теперь ему было ясно, что его враги больше ничего не знают о прочих членах организации. Иначе они бы назвали хоть одного из тех, кто уже сидел в тюрьме, или из тех, кого они могли арестовать вместе с ним. «Копаются, нащупывают, а сами определенного ничего не знают, кроме того, что я „Дядя“. Но теперь больше не надо отрицать это. Да, я Роберт Кирсис, и я „Дядя“. Все неприятности, которые немцы испытали в Риге, — моя работа, я все это беру на себя, и оставьте меня в покое, идите к черту! Склад оружия очистил я, трибуну взорвал я… все, все сделал я — Роберт Кирсис. Вот я стою перед вами. Что вы можете со мной сделать? Пытать, убить? Пожалуйста, вот я, мне не страшно! А еще что? И это все? Да, это действительно все, но я плюю на это. Тело вы можете убить, но душе коммуниста вы ничего сделать не можете. Она сильнее всех пыток, сильнее вашей ненависти и кровожадности. Моего имени вы будете бояться даже тогда, когда меня больше не будет. И вы проиграете борьбу, а победителем буду я — сын великой коммунистической партии. Ибо моя партия бессмертна, а вместе с нею и я, Роберт Кирсис из Риги».

Так думал он всю ночь напролет. И так сказал он на следующем допросе, в котором участвовал сам Ланге. Услышав эти слова, его противники побледнели от злобы и хотели снова пытать его, но он удержал их властным жестом, в котором была такая сила внушения, что они на некоторое время поддались ей.

— Если хотите еще узнать от меня что-то, то слушайте. Слушайте внимательно, ибо это последние слова, которые я скажу.

И все слушали — сначала с любопытством, заметно заинтересованные, а затем краснея за свое бессилие.

— Каждому из вас приходилось бывать в театре, — начал Кирсис. — И каждый, наверно, заметил, что одну пьесу можно с интересом смотреть до самого конца, а другая вызывает скуку с самого начала. Отчего это? Оттого, что есть хорошие и плохие пьесы. О хороших я говорить не буду, а про плохие можно сказать, что это те пьесы, в начале которых зритель сразу догадывается, чем кончится последнее действие. Зрителем вот такой скверной постановки вы сделали и меня. Еще когда вы задали мне первый вопрос, я уже знал, чем кончится вся эта игра. Результат может быть только один — моя смерть. Так какого черта я буду смотреть на эту игру до конца да еще исполнять какую-то навязанную мне роль? Чтобы удовлетворить ваше любопытство? И не подумаю. Поэтому я заявляю: Роберт Кирсис, коммунист до мозга костей, в дальнейшем не желает вести с вами никаких разговоров. Разыгрывайте вашу подлую инсценировку до конца без моего участия. С этого момента я не скажу больше ни слова и не отвечу ни на один вопрос. Вот и все, что я хотел вам сказать, гитлеровские мерзавцы. Точка.

Теперь они могли делать с ним, что хотели, — Роберт Кирсис не сказал больше ни слова. Стиснув зубы, теряя по временам сознание от чудовищной боли, он мужественно, без стона терпел пытку. Как настоящий сын своей партии, мужественно взошел он в темную, ненастную ночь на эшафот, поставленный посреди тюремного двора, и в корпусах многие товарищи слышали его гордый, полный любви и веры возглас:

— Слава партии! Слава советскому народу!

Так умер Роберт Кирсис — борец и герой, сильный простой человек. Весть о его смерти облетела всю Латвию. И всюду, где люди узнавали об этом, они на мгновенье оставляли свои дела, вызывая в памяти благородный, озаренный вечной славой образ Кирсиса.

А в Риге продолжалась начатая Робертом Кирсисом и на время прерванная работа. Продолжалась великая борьба. Все новые и новые удары напоминали захватчикам, что не бывать им хозяевами Латвии.

После ареста «Дяди» жена Курмита уехала в Видземе и нанялась батрачкой в большую кулацкую усадьбу, а сам он оставил работу на «Вайроге» и окончательно ушел в подполье.

Стрекоча, перелетела через поле сорока — вороватая, жадная птица; почуяв издали запах крови, не могла усидеть в роще и спешила на запад, в сторону фронта. Тень птицы скользила по белому блестящему насту.

Солнце медленно спускалось к горизонту. Долгим казался этот день Аугусту Закису, как улитка ползло время. Каждые полчаса поглядывал он на часы и досадливо щурился на холодное зимнее солнце: «Когда ты, наконец, закатишься, старая дева? Кокетничаешь, прихорашиваешься, а согреть не можешь…»

Неделю назад он вернулся с курсов «Выстрел», и его сразу назначили командиром батальона. Он отказался от двухнедельного отпуска, который полагался ему после окончания курсов, и поспешил обратно в дивизию, к своим товарищам. Здесь он чувствовал себя как дома и ждал только, когда ему снова разрешат повести в бой своих людей.

Товарищи до сих пор избегали упоминать при нем имя Лидии. Даже Аустра. Она видела, что не прошло, не забылось его великое горе. Только он спрятал его от других. «Нехорошо, что он стал такой серьезный», — думала она, с тревогой наблюдая упрямое, жесткое выражение, появившееся на лице брата за последний год.

После нескольких месяцев пребывания в резерве фронта части латышской дивизии снова двинулись к переднему краю. Закипела работа в штабах. Командиры отправились на рекогносцировку местности.

— Скоро должно начаться, — решили между собой гвардейцы. — Теперь это последний нажим, а там и Латвия! Если нанесем хороший удар, то к весне будем дома.

Аугуст Закис не успел еще как следует принять батальон, как подполковник Соколов созвал в штаб полка всех командиров и развернул перед ними подробную карту их участка.

— А ну-ка, подумаем, товарищи, как лучше справиться с этим делом.

Перед дивизией была поставлена сложная, но интересная задача. В оперативный план была вложена свежая творческая мысль, хотя она до многих дошла только позже, когда по всему фронту стало известно о рейде подполковника Рейнберга.

Неприятель не должен был заметить, в каком направлении происходит перегруппировка наших сил, поэтому перемещение на исходные позиции происходило ночью. В темноте, по занесенным снегом дорогам ускоренным маршем спешили гвардейцы на север. Здесь уже не было больших лесных массивов, одни мелкие рощицы, и с наступлением рассвета в них должны были разместиться несколько пехотных полков. Батальон Аугуста Закиса достиг своей рощи до восхода солнца. Сжавшись, как сельди в бочке, стрелки просидели там весь день и, хотя было довольно холодно, костров не разводили, чтобы не выдать врагу своего присутствия.

Все было построено на внезапности, неожиданности… и кое на чем ином. Но об этом знали только немногие старшие командиры. Надо было сделать все, чтобы замысел удался, а если он удастся, об этом будут долго говорить свои и долго будут помнить немцы.