Какие надежды возлагали заключенные на весну! Вместе с мартовским солнцем пришла запоздалая весть о разгроме гитлеровской армии под Москвой. Теперь стало теплее и телу и душе, они стали надеяться на чудо. Когда просохнет земля и армия сможет продвигаться по всем дорогам, с Востока вместе с весенним солнцем придут полки Красной Армии, и широко-широко распахнутся двери тюрьмы. Не раскроются больше могильные рвы, и те, кто зарыты в них, будут спать вечным сном, но оставшиеся в живых выйдут на свободу, увидят солнце… Да, тогда они поймут, что такое свобода и в чем смысл жизни, сумеют жить гораздо лучше и достойнее. И какие прекрасные картины напишет тогда Эдгар Прамниек!

Он стоял, прислонившись к стене, и глядел в окно. Как лебедь, проплыло за квадратами железной решетки светлое облако, и края его, обведенные золотым контуром, отсвечивали в лучах солнца. «Ничего с природой не сделаешь, — думал Прамниек, — весна опять пришла».

В это время по коридору раздались громкие шаги. Остановились против двери. Надзиратель отпер ее и по списку прочел фамилии очередной группы заключенных, вызываемых на допрос. Из камеры Прамниека вызвали одного журналиста, молодого адвоката и учителя.

Четвертым был Эдгар Прамниек. Услышав свою фамилию, он вздрогнул, растерянно оглянулся на своих товарищей, но их равнодушие успокоило его. Он быстро привел себя в порядок и, кивнув на прощание остающимся, вышел в коридор.

Их повели в первый корпус, выстроили в длинном коридоре лицом к стене: стоять заставляли так, чтобы нос и носки ботинок касались стены. В такой позе дожидались своей очереди около полутораста заключенных. По обе стороны коридора были следственные камеры. В первую смену туда вошли десять человек, и вскоре в коридоре услышали их мучительные стоны, громкие окрики допрашивающих и звуки ударов. Так продолжалось целый день. Через некоторое время начали по одному выводить допрошенных. Прамниек не видел их, так как оборачиваться не разрешалось, но он слышал их усталые шаркающие шаги и хриплое дыхание. Некоторых надзиратели волокли по полу — они уже не в силах были идти.

— Что ты на ногах не держишься, дохлятина! — ругались надзиратели. — Вот посадят тебя в карцер, тогда научишься стоять!

Проходил час за часом. Изнуренные голодом и болезнями, люди не шевелились; у них отекали ноги и руки, а они всё стояли. Некоторые теряли сознание и падали. К ним подбегали надзиратели, пинали ногами и до тех пор били резиновыми палками, пока упавший не подымался.

Прамниек простоял в коридоре четыре часа. В ушах стоял шум, по временам темнело в глазах.

«Нельзя терять сознание, — думал он, напрягая всю свою волю. — Надо выдержать. Они не должны видеть мою слабость!»

Все время он старался думать, заставлял свой ум сосредоточиваться на вещах, которые не имели отношения ни к тюрьме, ни к немцам. Но как только подошла его очередь и надзиратель, грубо дернув его за плечо, крикнул: «Шевелись, очередь за твоей шкурой!», он забыл про все, о чем сейчас думал, и, пошатываясь, как пьяный, дошел до дверей камеры.

Еще один пинок, еще один шаг, и Эдгар Прамниек очутился в узкой камере.

За небольшим столом, на котором были письменные принадлежности, графин с водой и многоременная плеть, сидел костлявый, с испитым лицом офицер в форме войск СС. Направо, за другим столиком, сидел писарь, тоже в форме, а третий эсэсовец стоял и исподлобья смотрел на вошедшего.

— Как зовут? — выкрикнул по-немецки офицер. Писарь повторил его вопрос по-латышски.

— Эдгар Прамниек, художник, — ответил Прамниек по-немецки.

— Вы говорите по-немецки, господин художник? Очень приятно. Тогда у нас дело пойдет быстрее. Прошу сесть. Приятно познакомиться с интеллигентным человеком. Но как же вы сюда попали?

— Этого я не знаю, — ответил Прамниек, сев на скамейку. За спиной скрипело перо. В соседних камерах кричали. «Скоро и я закричу», — мельком подумал Прамниек. Начало его немного успокоило, он снова обрел способность рассуждать. Странно: несколько месяцев тому назад он, Эдгар Прамниек, мог не отвечать субъектам вроде этого испитого немца, он мог даже послать его к черту. Сейчас он целиком в руках этих людей, они могут делать с ним все, что им вздумается. Издеваться, унижать, избить, убить… Им все позволено, а ему — ничего. Странно.

— Вы не знаете? — удивился офицер. — Кому же еще знать, как не вам, господин Прамниек. Интеллигент, художник, как можно быть таким забывчивым? Вы курите?

— Раньше курил.

— Пожалуйста, закуривайте, — офицер подвинул к Прамниеку полуоткрытый портсигар. Там были сигареты с золочеными мундштуками.

— Благодарю, — прошептал Прамниек и потянулся за сигаретой. А когда он прикоснулся к ней, крышка портсигара внезапно захлопнулась и зазубренные края вонзились в пальцы. Прамниек быстро отдернул руку, — с двух пальцев кожа была содрана, потекла кровь.

Офицер засмеялся. Сдержанно прыснул и писарь. Прамниек покраснел и опустил глаза.

— Большевик? — спросил офицер.

— Беспартийный, — ответил Прамниек сквозь стиснутые зубы. — Никогда ни в какой партии не состоял.

— Почему ты отказался выполнить заказ шефа пропаганды?

— Это не мой жанр. Я не график.

— Ах, вот как? Тогда мы тебя приобщим к новому жанру.

Ассистент офицера толкнул Прамниека в угол и долго бил его многоременной плетью. На конце каждого ремня была свинцовая пулька. Вначале Прамниек еще держался на ногах и заслонял лицо руками. Под конец он упал на пол и, как свернувшийся в комок еж, лежал неподвижно, сдерживая готовые вырваться крики. Его истязали целых полчаса. Когда ассистент уставал, офицер возобновлял допрос, а писарь что-то записывал, независимо от того, отвечал или молчал Прамниек. Потом опять били.

Окровавленного и обессиленного, его, наконец, вытолкнули из камеры. Тело было в сплошных ссадинах и синяках, все от головы до пят болело, как одна сплошная рана. Глубокая, кровоточащая рана была нанесена и его душе. Униженный дух страдал еще больше, чем тело, — теперь нетрудно было бы и умереть.

…Через несколько дней Эдгара Прамниека с большой партией заключенных отправили в Саласпилский концентрационный лагерь.

Когда над выемкой каменоломни светило солнце, в его лучах сверкали блестящие лопаты и концы железных ломов. Иногда лил дождь, и мутные лужи, образовавшиеся на дне выемки от мелких подземных ручейков, становились еще глубже. Сотни людей, стоя в лужах, выламывали из недр земли глыбы гипсового камня и складывали их у железнодорожного пути. В непогоду и на солнцепеке, на пронзительном ветру и в ливень, день за днем, круглый год они гнули спины под наблюдением вооруженной охраны. На них кричали, их били, топтали ногами; за малейшую оплошность они получали удары плетей; их жизнь висела на волоске: достаточно было уставшему рабу присесть на минутку, и его имя уже заносилось в штрафные списки; вечером, после возвращения в лагерь, его ожидала порка или смерть, в зависимости от настроения коменданта лагеря.

Эдгар Прамниек уже четвертую неделю работал в каменоломнях. Саласпилский лагерь встретил его виселицей, стоявшей в конце двора.

— Вот что ожидает каждого из вас за малейшую провинность, — объяснил им помощник коменданта лагеря, шарфюрер Никель.

В петле висел мужчина, который накануне, возвращаясь с работы, не успел вовремя приветствовать начальство. Он висел до тех пор, пока не привели вешать следующего. Иногда вешали несколько человек — одного за другим, и заключенных заставляли смотреть на мучения товарищей. Зловещие столбы стояли во дворе лагеря как постоянная угроза.

«Может быть, и тебе придется висеть там», — сказал про себя Прамниек, проходя мимо этих столбов.

В три часа утра их подымали и гнали в каменоломни за пять километров. Справа величаво несла свои воды к свободным морским просторам Даугава. И каждое утро, глядя на реку, Прамниек вздыхал. Он вспоминал голубую даль, волны и сверкающих на солнце крыльями чаек.

Клип-клап… клип-клап… — стучали по дороге деревянные башмаки. По обеим сторонам колонны шагала вооруженная охрана. Зеленые луга и бархатные всходы на полях… пастух с коровами у дороги… поросшие кустарником луга… и снова огромная яма, лужи мутной воды и камень, камень…