Роберт Кирсис уверял Курмита, что конспирация — его родная стихия. Кто его знает! Но эта работа и в самом деле увлекала его, несмотря на все опасности. И не то чтобы он любил рисковать. Нет, дороже всего ему было то, ради чего он пренебрегал опасностями, рисковал самой жизнью, — победа советского строя.

…Имант немного подождал на темном дворе, пока Курмит проверял, нет ли в квартире чужих. Но все было в порядке. Курмит ввел Иманта в маленькую холодную комнатку, а жена его сразу засуетилась у плиты.

— Не знала ведь, что ты сегодня вернешься, а то бы истопила печь. Дрова у нас к концу подходят.

— А ничего, не замерзнем. В воскресенье съезжу в лес за хворостом. Вот ты бы, Зелма, сбегала к старикам Спаре, чтобы дали знать Роберту. Хорошо бы ему зайти нынче же вечером. Чайник я сам вскипячу.

Жена Курмита — худенькая, бледная женщина средних лет — молча надела пальто и ушла. Через полчаса она вернулась.

— Ну как, удачно? — спросил Курмит.

— Старик сам пошел.

Чайник уже вскипел. Зелма сняла его с огня и стала расставлять на столе посуду. В ее движениях проглядывала какая-то резкость, и Имант подумал: «Сердится, что Курмит привел домой чужого. Им самим, наверно, тяжело живется, а тут еще лишний рот». Робко сел он за стол и, хотя есть очень хотелось, взял только маленький кусочек хлеба, а сахар вовсе постеснялся брать. Зелма сразу это заметила и улыбнулась печальной улыбкой.

— Что же ты не ешь, сынок? — спросила она, погладив по голове Иманта. — У тебя еще дальний путь впереди. Надо набираться сил.

Она сама отрезала ему толстый ломоть хлеба, намазала творогом и положила в чай сахару.

— Тебе еще расти надо, сынок. Ты на нас, стариков, не гляди.

После этого Имант ел, уже не стесняясь.

Меньше чем через час пришел Роберт Кирсис. Зелма скоро ушла в другую комнату, оставив мужчин одних.

— Это и есть «Дядя», — сказал Курмит Иманту.

Имант неловко улыбнулся, когда Кирсис сел рядом с ним на кушетку и, положив ему на плечо руку, серьезно посмотрел в лицо.

— Как тебя зовут?

— Имант.

— Он из Риги, — объяснил Кирсису Курмит. — Родные у него здесь остались, надо будет разузнать про них.

— Как фамилия?

— Селисы. Мы живем на улице Пярну. Мать заведовала прачечной, а сестра работала в райкоме комсомола. Мать я не видел с самого начала войны, жил в пионерлагере. А Ингрида в начале июля вернулась сюда, хотела разыскать ее, и с тех пор я не знаю, что с ними.

Тень пробежала по лицу Роберта Кирсиса. Несколько секунд он сидел молча, в то время как рука его ласково гладила спину Иманта. Потом заговорил:

— Так вот, Имант, взялись мы с вами за серьезное дело. Важнее этого дела ничего нет. Борьба — борьба до полной победы! Хотя нам постоянно грозит опасность, немцы нас очень боятся. Они боятся нас больше, чем мы их, — потому что мы сильнее и на нашей стороне правда. Здесь многие знают про вашу работу, вы хорошо работаете. Мы тоже стараемся не отставать. В Риге труднее, нельзя действовать так открыто, как вам, но неприятности мы доставляем немцу ежедневно. Если теперь объединить наши силы, тогда и нам будет легче действовать, тогда товарищи, которым нельзя больше оставаться в Риге, будут направляться к вам. Как с линией, Ансис? — обратился «Дядя» к Курмиту.

— Налажена. Вот Иманта сделали заведующим цепью связи с того конца. Пока сюда шли, он со всеми звеньями познакомился.

— Ну и отлично, — кивнул «Дядя». — Самое главное направление обеспечено. Теперь можно подумать об организации связи с Лиепаей и Даугавпилсом. Одну цепь надо будет протянуть на север Латвии. Пусть Имант отдохнет денька два и возвращается обратно на базу.

— Я совсем не устал, — возразил Имант. — Я хоть завтра…

— Ничего, отдохнешь, Имант. Мы за это время припасем тебе новые документы, чтобы ты мог показываться в любом месте. Сейчас такая возможность есть.

Кирсис рассказал кое-что о последних событиях в Риге.

— Неделю тому назад на Понтонном мосту убили гестаповца… В Задвинье в мастерских арсенала произошел взрыв… Двух немецких офицеров нашли в городском канале. Теперь по ночам они иначе как кучками и не ходят. Какой-то смелый парень заколол позавчера возле кино «Палладиум» еще одного офицера. Оцепили весь квартал, а парня не поймали.

— Дело двигается, — сказал Курмит.

— Да, двигается. Но движение заметно и в лагере врага. Арай со своей шайкой, после истребления евреев, ищут себе новую работу. Зондеркоманду как будто собираются послать в провинцию «очищать» от партизан леса. Сам Арай спьяна хвастался, что до весны в Латвии не останется ни одного партизана, ни одного коммуниста.

— Ишь, какой проворный, — Курмит покачал головой и тихо засмеялся.

— В Риге начинают исчезать люди, — продолжал «Дядя». — Через некоторое время их находят обескровленными или в парках, или на пустырях, или в городском морге. Немцам нужна кровь для переливания, — все госпитали полны ранеными. Каждый день приходят с востока эшелоны. Видимо, под Москвой Красная Армия колошматит их почем зря. Я еще не видел на улице столько веселых лиц, как в последние дни, с тех пор как их начали бить под Москвой. Немцы заметно приуныли. Кое-кто и из «единоплеменников», похоже, чем-то озабочен, а народ радуется. Вспоминают Двенадцатый год, бегство Наполеона из Москвы. В «Тевии» опять появилась целая статья о вреде слухов. В общем, Курмит, жернова истории работают хорошо.

Когда «Дядя» уже собрался уходить, Имант несмело спросил:

— Скажите, а можно мне пойти повидаться с матерью и сестрой? Или это нельзя?

Некоторое время Роберт Кирсис стоял посреди комнаты и смотрел в пол. Он тяжело вздохнул.

— Не хотел я сейчас говорить, но… Имант, ты крепкий парень… Ты должен перенести и это. Их нельзя видеть. Твоя мать арестована, она сейчас в тюрьме. А твою сестру немцы расстреляли в начале сентября. Мы знаем, где она зарыта. Когда-нибудь, не теперь, я покажу тебе могилу Ингриды… Соберись с силами, дружок, я знаю, как тебе больно. Мы отплатим немцам и за Ингриду и за мучения твоей матери.

— Я сам… я сам расплачусь с ними…

Больше Имант ничего не мог сказать. Его будто ударили в грудь. Тоска, жалость, горе сжали его сердце. Он почувствовал себя маленьким, брошенным, беспомощным ребенком. Он не хотел плакать, но слезы бежали по лицу, их нельзя было остановить.

«Дядя» снова сел рядом с ним, обнял его за плечи и долго-долго говорил с ним:

— Не думай, что ты остался один, Имант. Ты теперь никогда не будешь одиноким. А твои товарищи — разве это не родные? С ними ты всегда будешь чувствовать себя, как в семье. И подумай, какая у тебя содержательная жизнь — как у самого великого человека в мире. Борьба! — что может быть, Имант, прекраснее, благороднее нашей борьбы?

Хотя в тот день было пройдено около сорока километров и от усталости болело все тело, Имант не мог спать. Он ворочался с боку на бок на скрипучей кушетке, а в голове у него больно стучало от набегающих одна на другую бессвязных мыслей.

«Нет больше Ингриды… Мать мучается в тюрьме… Кто теперь живет в их квартире на улице Пярну?

Не надо было пускать Ингриду одну… тогда этого не случилось бы. Я бы что-нибудь придумал. А у нее в таких делах и опыта не было… „Дядя“ знает могилу Ингриды. Темная, холодная яма… лежит в ней моя бедная сестренка, и песок давит на глаза, насыпается в рот… дышать нечем…»

Имант сам стал задыхаться при этой мысли. Сбросив с себя одеяло, присел на кушетке и жадно вдохнул всей грудью воздух.

Тик-так… тик-так… — тикали старые стенные часы, и казалось, это бьется сердце дома.

«А у Ингриды сердце больше не бьется… Холодно маме в тюрьме, немцы не отапливают ее. Только бы самим было тепло. Если бы мы все пришли в Ригу — Ояр, Капейка, Акментынь, Саша Смирнов, а здесь „Дядя“ со своими товарищами, — можно бы освободить ее. Всех бы выпустили и увели в лес. Матери бы построили землянку. Она бы нам готовила обед, носки штопала… Нитки можно доставать у крестьян». Тик-так… тик-так — слышалось из темноты. Где-то раздался выстрел. Потом свист, крики, затарахтел мотоцикл. «Кого-то ловят. И опять стреляют. В лесу спокойнее. Где ты спишь, Ингрида?»