— Обследуем поподробней на будущий год, — говорил Успенский, — это не уйдет.

— Да, на будущий год, — грустно повторил отец, — мои расчеты не совсем оправдались. Нужно еще года два, чтобы построить три или четыре воздушных корабля.

Лазарев возражал, что достаточно и двух новых, которые вместе с «Борьбой» составят три боевых единицы.

— Этого вполне достаточно, — говорил он, — чтобы сделать налеты на дворцы и казармы, а также для разбрасывания прокламаций.

Я не утерпел и сказал отцу:

— Мы будем бросать прокламации, но где мы возьмем бумагу?

— Верно, мальчик, — горько улыбнулся отец, — все же мы — робинзоны, и у нас ничего нет. Надо все выдумывать и делать самим.

Этот вопрос о бумаге заставил задуматься и меня. Дело в том, что у нас ее были небольшие запасы, но раньше мы не придавали этому большого значения. Однако с тех пор, как мы стали учиться, вопрос этот вставал все более остро.

Правда, мы имели черную доску и писали мелом, были у нас и грифельные доски, но многие чертежи и формулы, чтобы сохранить их, приходилось вносить в толстую тетрадь, которая потом послужила поводом для создания огромной «Книги жизни», что хранится в Главном доме.

Но перехожу к порядку событий.

Как только, к концу лета, мы закончили наши постройки, возник вопрос о топливе и хлебе. На одну зиму мы были всем обеспечены, а дальше? Лазарев привез с собой разных огородных семян, но из всех овощей мы в «Крылатой фаланге» выращивали в комнатах только лук и чеснок, необходимые в полярных странах, как средство от цынги.

Теперь же, когда вопрос стал так остро, мы тщательно пересмотрели все семена, как особую драгоценность, и разложили по ящичкам в специально сделанном для этого сундучке.

Я рассказываю о таких мелочах, которые не могут быть оценены новым населением Тасмира, но мы, уже стареющие люди, помним то время, когда эти мелочи были вопросом жизни и смерти.

Все же, как продовольственные нужды ни волновали нас, приходилось прежде всего думать о борьбе с полярной зимой и о защите от холода для себя и для животных. Поэтому, как только были закончены постройки, мы занялись их отеплением и особенно отеплением крытого двора, В «Крылатой фаланге» мы не думали об экономии каменного угля, а теперь сделали учет и установили нормы его потребления.

Такое положение дел превращало всех нас в хозяйственников, отодвигая на второй план даже те цели, ради которых мы переселились на Тасмир. Это очень огорчало отца, но он не падал духом. Предоставив другим вопросы о продовольствии, он занялся разрешением вопроса о топливе. С конца лета он на целые дни запирался у себя в комнате и работал над конструкцией каких-то аппаратов, делая огромнейшие вычисления.

Мы делали все, чтобы устранить всякие помехи его занятиям, а сами ломали голову над созданием огорода и над пересадкой с материка на Тасмир ягодных кустов.

Это были самые будничные, но и самые трудные задачи, которые развернулись перед нами так грозно, как мы и не думали, переселяясь на Тасмир.

Помню, в эти будничные дни меня долго угнетало какое-то ощущение вины, хотя ни я, ни вся наша молодежь ни в чем виноваты не были.

Я должен сознаться, что умственный кругозор нашего поколения не тот, как у наших отцов. Мы отрезались от всего мира, ушли в личную жизнь, нам было это приятно, и мы не хотели выходить за пределы своего физического и духовного затворничества. Эти мысли пришли мне в голову после случайно слышанного разговора.

Как-то после смены я прилег у камня на берегу моря и задремал. Вдруг я услышал голос Лазарева.

— Ты прав, — говорил он, — наши планы перекувыркнулись. В порыве увлечения мы думали, что года два-три достаточно для осуществления нашей мечты. Но только на пятый год «Борьба» была создана окончательно. Год ушел на подготовку к перелету, и вот вторая зима застает нас здесь, в ледяной пустыне, с одной машиной, отрезанными от всего мира…

— А не попытаться ли нам связаться с партией, — услышал я голос отца.

— Подумай, — ответил Лазарев, — что из этого выйдет, если нас заметят? В Россию мы полететь не можем, ибо только что удрали из лап полиции. Полететь во Францию, в Англию? Так ведь о нас сейчас же полетят телеграммы во все газеты. Мы создадим сенсацию, и за нами начнут охотиться репортеры. Меня пугает, Лев, трагичность нашего положения. Нам нужны прокламации, динамит, матерьялы для новых машин, а мы, как ты говоришь, — робинзоны и живем обломками и осколками, которые случайно попадают к нам в руки.

— Да, — задумчиво сказал отец, — конспиративных полетов быть не может. Всякое государство в Европе, оценив мое изобретение, сможет отнять аппарат, нас могут арестовать как шпионов. А если лететь, то все же только нам, Сергей, ибо только нас знают в партии.

— Да, — подтвердил Лазарев, — только мы двое можем установить связи…

Они замолчали, а меня охватила тревога и тоска. Мне стало страшно за себя, за маму, за всех нас. Что мы можем здесь сделать без отца и Лазарева? Я замер и ждал, что они еще скажут.

— А сможем ли мы, — начал отец, — принести в жертву всех? Оставить здесь без аппарата, без топлива. Ведь мы можем и не вернуться…

— Да, — тихо проговорил Лазарев, — будем честны с самими собой.

— Для меня это сверх сил, — грустно сказал отец, — я чувствую, как почва уходит из-под ног.

— Я бы мог лететь один, — продолжал Лазарев, — но у меня нет уверенности в успехе. Меня могут арестовать, вы лишитесь машины, и понадобится в лучшем случае еще два года, чтобы построить новую. А тогда что? Опять рисковать этой машиной?

— Где же выход, — с тоской произнес отец. — О, если бы жив был Шнеерсон! А теперь, через семь лет, куда обратиться, кому доверить?

— Будет, Лев, — сказал Лазарев твердо, — мы сами создали этот замкнутый круг, мы сами найдем и выход. Мы построим еще несколько машин. Пусть пройдут годы, но мы устроим Тасмир, мы создадим крылатую фалангу. Мы сделаем из острова настоящую базу. Часть машин останется здесь, молодежь подрастет и обойдется без нас, а мы полетим. Если не вернемся, то они без нас уже не погибнут…

Опять наступило молчание. Я все лежал неподвижно, а мое сердце радостно билось. Я сознавал ясно, что роковой час отсрочен. Но тоска охватила меня, когда снова услышал я слова отца.

— Меня мучит еще то, — произнес отец, — что у нас будет смена инженеров, борцов с природой, но не будет смены в революционной борьбе. Мы здесь — последние могикане…

— Да, — согласился Лазарев, — это так. Нужно прямо смотреть в глаза правде. Но это не по нашей вине. Слова не учат, учит жизнь, а они жизни не знают. Они — островитяне. Это — новая порода людей, выскочившая игрой случая из хода истории… Нас мало понимают дети, а внуки нам будут чужие.

— Да, — вздохнул отец, — в условиях этой жизни их кругозор узок и мал. Наши внуки, может быть, еще дальше уйдут в технике, но еще больше отстанут от человеческой культуры.

В это время подошел Алексей и что-то стал спрашивать отца о работах. Они все ушли вместе, а я задумался.

Вечером мы с Алексеем вели долгую беседу. Мы яснее, чем когда-либо, почувствовали ту незримую грань, которая отделяла нас от отцов. Мы понимали их, но мы не чувствовали, как они. Их попытки во что бы то ни стало увлечь нас своей борьбой, пожалуй, имели скорее обратные результаты. Мы привыкли к их речам, призывам и лозунгам, но это сделалось для нас каким-то обрядом. Это были для нас священные слова, но отвлеченные, не наполненные содержанием жизни. С каждым годом планы и цели отцов казались нам все дальше и дальше уходящими от тех задач, которые сама жизнь ставит пред нами на острове.

— Они мечтатели, — сказал Алексей, — милые и дорогие для нас, это у них наследство от того человечества, которого мы не знаем.

— Да, — подтвердил я, — но они, может быть, правы, говоря что мы островитяне, что мы узкие практики. Их знания больше и обширнее. Мы знаем только одну точку на земле, но земной мир нам незнаком.