Нам возражали, говоря о тьме и невежестве народа, приводили в пример дикость и наивность Туса; удивлялись нашей «жестокости», когда мы говорили, что народ сам должен себя освободить и что нельзя, освобождать его против воли.

— Если народ не борется за свободу, — говорил Алексей, — значит ему нравится рабство. Вот отца, когда он бежал из тюрьмы, поймали крестьяне, избили и привели в полицию.

Мой отец горячился и возражал, указывая, что на одном заводе его тоже хотели бить, но потом стали слушать, и он там создал очень крепкий революционный кружок. Мы соглашались, но все это плохо укладывалось в нашей голове, а разгром революционной партии, равнодушие народа и даже участие его в подавлении «мятежей и крамолы» делали попытки отцов подвигами, не оправдывающими великих жертв.

Но, как ни различны были причины нашего беспокойства, мы одинаково чувствовали угрозу «Крылатой фаланге» и напрягали все силы, чтобы, как можно скорей, приготовиться к переселению.

Лазарев, напомнив о зверских расправах правительства с политическими при помощи диких туземцев и даже русских поселенцев, организовал сторожевую службу. В мастерскую было внесено четыре ружья на всякий случай. Окна стали закрывать изнутри ставнями раньше, чем зажигать электрический свет. На крытом дворе горелка

Грибова зажигалась только тогда, когда производились работы.

Меры предосторожности особенно усилились, когда мы обнаружили около нашего жилья следы чужих лыж. Тус определил, что приходили двое. Неизвестные осматривали ворота, а потом по сугробу снега, который с одной стороны соприкасался с крышей двора, лазили на крышу и раскопали там в одном месте снег.

Это всех страшно взволновало. До весны было еще далеко, и если туземцы, как мы думали, будут нам мешать работать, то в начале лета мы не успеем выехать из «Крылатой фаланги», а с первыми пароходами здесь появятся власти, и мы будем захвачены.

На одном из совещаний Лазарев предложил такой план.

— Так как, — говорил он, — на Тасмире уже готово жилье, а наша «Борьба» может принять на борт всего десять человек, то я предлагаю при первой опасности отправить туда главные силы.

Он разделил колонию на две части. По его мнению, должны были лететь Грибовы, Успенские и Рукавицыны. Остальные, если успеют, во вторую очередь. Сам Лазарев брал на себя обязанности коменданта «Крылатой фаланги», чтоб защищаться от туземцев.

— В случае прихода властей, — продолжал он — мы будем арестованы и разосланы в разные концы тундры. Но перелетевшие на Тасмир смогут постепенно перевезти нас туда.

Все это вызвало протесты и возражения отца и тяжелым гнетом ложилось на сердце. Но Лазарев не сдавался.

— Лев, — говорил он, сверкая глазами, — ты забыл, что цель, поставленная нами, выше и дороже наших жизней! Я требую этого во имя революции.

Отец колебался, но потом подошел к Лазареву, обнял его и проговорил:

— Ты прав, Сергей. Делай и решай так, как приказывает тебе революционная совесть, а я буду напрягать все силы, чтобы нам не давать новых жертв.

Он помолчал и, обратись ко всем, сказал:

— Товарищи! Я подчиняюсь Сергею. Это должны сделать и все вы. А пока за дело и не с удвоенной, а с удесятеренной силой.

С этого дня мы стали работать по сменам, как в тот год, когда строили в комариный сезон первое жилье «Крылатой фаланги». Смех исчез, прекратились разговоры и споры, и только непрерывна ворчали и скрежетали станки, стучали молотки.

Так прошло две недели. Меня сильно беспокоила мама. Лицо ее осунулось, глаза запали, она молча работала, занимаясь делами «Крылатой фаланги».

Иногда она останавливалась около окна или стола, глаза ее потухали, и глубокий вздох вырывался из груди.

Меня охватывала бессильная злоба и хотелось с оружием в руках броситься на незримого врага и сокрушить его. Но я только стискивал инструменты и работал, работал до тех пор, пока пот крупными каплями не выступал на лбу.

Помню, в один из таких порывов бешенства я вдруг вздрогнул от шума на дворе. Там отчаянно гакали гуси, ворчали собаки, слышались сердитые выкрики Туса, быстро перешедшие в громкий вопль.

Мы бросились к ружьям и выскочили на двор. Там было темно и чуть поблескивали отсветы костра. Кто-то повернул выключатель, и при вспыхнувшем электрическом свете нам открылась жуткая картина. Старик Тус валялся на земле в луже крови, а в углу двора прижались две фигуры. Это были два здоровенных разбойника с заиндевелыми бородами, одетые в туземные костюмы. Внезапно вспыхнувший свет ошеломил их, они озирались, как затравленные волки, и звериной повадкой крались вдоль стены.

— Стой! — крикнул Лазарев громовым голосом и вскинул ружье.

Еще три ружья направились на разбойников. Я впился пальцами в ложу и чувствовал, как стучит мое сердце, отдаваясь даже в плече, к которому прижимал я ружье.

— Руки вверх! — снова крикнул Лазарев.

Лица разбойников исказились. Они поколебались несколько минут и подняли руки, блеснув ножами. Делая это движение, они каким-то особым маневром приблизились шага на два к нам.

Особым обостренным зрением я заметил, что один из них как-то изогнулся и приготовился прыгнуть на Зотова, стоявшего к нему боком, и не отдавая себе отчета, я спустил курок.

В этот самый момент разбойник сделал прыжок. Нож блеснул над самой головой Зотова, но грянул выстрел, и нож выпал из рук негодяя, а сам он мешком опустился на землю.

Зотов быстро обернулся к нему и ударил прикладом по голове. Тот громко охнул и растянулся.

Другой, взглянув в нашу сторону, швырнул свой нож к ногам Лазарева и хрипло крикнул:

— Ваша взяла!

— Держи руки вверх!

— Чего бояться? — нагло ответил разбойник, — вас вон сколько сволочей, а я один…

— Веревок, — продолжал спокойно Лазарев, — вяжите его!

Разбойнику скрутили ноги и руки и подтащили к дверям дома. В это время зашевелился другой и стал подыматься. Его тоже связали.

Туса внесли в мастерскую, а Лазарев, Зотов и я остались около пленных разбойников.

— Кто вы? — спросил Лазарев.

— А тебе какое дело? — дерзко ответил сдавшийся рыжебородый, которого связали первым.

Лазарев впился в разбойника таким стальным взглядом, какого я никогда раньше не знал у него. Разбойник нагло улыбался, но потом стал ежиться и, отвел глаза. Лазарев молчал. Рыжебородый опять взглянул на него и опять встретил тот же стальной и острый взгляд.

— Что смотришь? — злобно спросил он.

— Жду, — тихо проговорил Лазарев.

Эти тихие слова прозвучали так жутко, что рыжебородый побледнел и задергал губами. Опять мертвое молчание. Я чувствовал, что меня трясет нервная, лихорадка.

— Ну? — произнес Лазарев.

— Что тебе надо? — зашипел рыжебородый, но в этом шипеньи не было прежней дерзости.

— Кто вы оба?

— Поселенцы с каторги, — отрезал рыжебородый и усмехнулся кривой отвратительной улыбкой. — Верно, и ты нашего поля ягода…

— Зачем пришли к нам? — так же тихо и жутко спросил Лазарев.

— Чудес наслышались, а главное — узнали, что живете богато и баб много. Не знали, что не спите, язви вас, а то бы всех, как кур, перерезали да сами ладно бы здесь зиму скоротали…

Он захохотал, но, когда на окаменевшем лице Лазарева дрогнули скулы, сразу осекся и зашнырял по сторонам острыми, злыми глазами.

Лазарев молчал, но разбойник, видимо, терял самообладание.

— Черти паршивые, — рычал он, — сорвалось. Надоело самоедишек крошить да с косоглазыми бабами возиться… Что бельмы вытаращил?.. Шаман! Ишь ведь вся тундра гудит: солнце в избе сделал, на волшебных санях ездит, в небо летает… Xa-xa! Ну, и захотелось попробовать, какова кровь у таких чудотворцев, xa-xa!..

— А в России-то много крови пробовали? — опять спросил Лазарев.

— С нас хватит. По колена в крови погуляли! Ну, что опять уставился? Больше не испугаешь. Ничего нам не сделаешь, за нас князья самоедские будут в ответе.