– Вот так дурехи!
– Были бы дурехи, у них бы получилось. Но им захотелось стать в позу и вдруг поумнеть. И тут кранты… В том и фокус, чтобы выдать только свое, не заботясь, что о тебе подумают… И не стараясь показаться начитанной и образованной девочкой…
Малёк, что-то в уме прикинув, настороженно переспросила:
– Так ты говоришь, у меня бы получилось?
– У тебя бы получилось, и еще как!
Она неожиданно насупилась:
– То есть, по-твоему, я совсем дикая, вроде твоей дворовой Муськи?.. Давалка-дрочилка, да?! Это ты хочешь сказать?
Вот же хрень с этими «талантливыми колючками», подумал Рыжюкас, только и смотри, чтобы ненароком не задеть их самолюбие.
– Я хочу сказать, что ты гениальна. Потому я и уверен, что у тебя все получится – с твоей непосредственностью и прямотой… Этим ты меня и взяла, сразу так лихо оседлав…
– Это ты меня оседлал.
– Ладно… Но учти: простота и искренность кого хочешь могут покорить, а вот сохранить их в себе труднее всего… Что бесплатно дается, легко теряется. Ну а писать естественно и просто – это вообще бесценный дар…
– Писать как писать? – она решила продемонстрировать ему усвоение материала.
Он не въехал.
Тогда она, слегка покраснев, пояснила:
– Ты хочешь сказать, что писать нужно просто, как… ссышь?
– Гениально! – Рыжюкас заржал, довольный, как конь, вырвавшийся в зеленый овес. – Я же тебе говорю, что ты – юный гений.
– Ты знаешь, я бы, наверное, попробовала что-нибудь накорябать… Если, конечно, ты не будешь смеяться…
– А ты и попробуй… Или хотя бы порисуй.
Но в таких случаях она настороженно замолкала. Или меняла тему. Она сама решит, чем ей заниматься…
5
Назавтра утром, думая, что она еще спит, он тихонько вошел в номер, чтобы забрать забытый вечером мобильник.
– Слушай, а сочинять книжки трудно? – Она сидела у окна, собранная и одетая.
Для такого раннего утра у нее был слишком деловой вид. Похоже, она не ложилась. Компьютер на подоконнике. В пепельнице – окурки, хотя одна она никогда не курила; вообще курить он ей не позволял – только баловаться: игриво попыхивая легкой сигареткой и обязательно отставив мизинчик….
– Все трудно, – строго сказал он, хотя ему нравилось, когда она задавала такие вопросы. – Трудно, как ты знаешь, даже вообще ничего не делать.
– Ну а труднее всего?
– Труднее всего начинать. Пропахать первые страницы, всякий раз понимая, что ты стал ничтожеством, у которого никогда больше ничего путного не выйдет…
– Всякий раз?! – Малёк посмотрела недоверчиво. – Или это ты меня из жалости разводишь?
– Каждый раз. Всегда досадуя на свою импотентность… Но когда наконец одна удачная строчка рождает в тебе положительную установку, а та – следующую, когда заводишься, как мотор школьной полуторки от заводной ручки, если уже искра схватилась, тут начинаешь ощущать себя гением. И газуешь, как по гравийке, хотя иногда и напрягаясь на подъемах или слишком крутых поворотах, а то и пробуксовывая в грязи, но все увереннее выбираясь… Потом ставишь точку и читаешь написанное тому, кому веришь…
– Как мне?
– Сейчас как тебе, но не совсем так… Даешь читать корифею, лучше всего – злому. Корифеев немного, зато злых в нашем деле хватает… Пока он читает, да еще чиркает матюги на полях, ощущаешь себя полным дерьмом, а то, что тобой написано, кучей дерьма: огромной сочной, как раздавленный крокодил, кучей, если писалось смачно. Или куриным пометом, если ты эстетствовал…
– А потом?
– Потом правишь все до одури – нет, не по замечаниям корифея, иногда как раз вопреки им, а то, что ты сам понял, пока он читал. И в конце концов все находит свое место. В душе читателя, если что-то получилось, а если вышло помоисто, то на помойке. Это уж – в зависимости от того, что тебе дано…
– То есть все зависит только от тебя?
– И от удачи.
– Хорошая работа, – вздохнула Малёк. – А у нас самое трудное – это потом одеваться.
Он понял, о чем она, и оценил ее шутку. Они засмеялись. Иногда они понимали друг друга, как никто в мире.
Про то, что журналистика – это «вторая древнейшая профессия», она уже знала. И что первую из профессий – проституцию – он ставит гораздо выше: «Разве не лучше с удовольствием и за большие бабки продавать тело, чем, терзаясь и мучаясь собственной бездарностью, за жалкие гроши торговать душой?».
6
Хотя на самом деле – с его пропеллером в заднице – он выбрал для себя лучшую из профессий: она позволяла ему все испробовать, все просекать и во все встревать.
Если ему хотелось полетать на планере, он мог предложить газете тему о планеристах – и лети. А если его тянуло в Сибирь, он обещал репортаж об охоте на медведя. И ему предоставляли вертолет, чтобы сначала отыскать в тайге этого медведя. Когда однажды ему вздумалось прокатиться на подводной лодке и его укачало, командир атомной сумбарины запросил разрешение на экстренное погружение (под водой не качает) аж у Главного Штаба ВМФ… Ему все было доступно, он все мог, и все двери перед ним легко распахивались – раньше, чем он брался за дверную ручку.
Он лично знал Брежнева и Косыгина, Горбачева и Шеварнадзе, Машерова и Бразаускаса, Валенсу и Гавела, он встречался и с сильными, и с великими мира сего… От Клавдии Шульженко и Ива Монтана до Евтушенко с Вознесенским, с которыми вообще был в приятельских отношениях. А с Иосифом Бродским он ухитрился даже пошабашить на стройке. Он писал об академике Королеве, Марке Шагале и Ростроповиче, об Алле Пугачевой и Владимире Высоцком с Мариной Влади, у которых гулял на свадьбе в общаге киностудии, а с адмиралом и академиком от электроники Акселем Ивановичем Бергом он даже дружил, как и с президентом «Фольксвагена» Даниэлем Гедевером, при его семистах миллиардах дойчмарок годового оборота…
– Обалдеть можно! – Малёк волновалась; он и представить не мог, что она окажется столь тщеславна; ее жгла зависть, а больше всего возбуждали имена высоких начальников…
– Неужели ты – лично! – знал всех этих… больших пацанов?
– Интереснее, что они меня знали, – ответил он самодовольно. – Кстати, запиши в наставления и запомни: если хочешь понравиться мужику, расспрашивай его о работе, и так вот, как сейчас, восторженно таращи на него свои зеленые… Только никогда ему не признавайся, что у тебя цветные линзы. Вообще, никогда не признавайся этим козлам в своих недостатках… Мы с тобой о чем говорим?..
– О самых больших начальниках.
– Да… Встречаясь с ними, я даже подумывал написать о том, что у каждого из них были и достоинства, ну хотя бы одно бесспорно положительное качество.
– Какое?
– У каждого свое. Например, у Косыгина феноменальная память. А у Машерова фантастический артистизм…
– Тебе надо было выдумать одного, у которого были бы сразу все эти качества. Получился бы идеальный деятель…
– Как «дедушка Ленин»? – съязвил он, хотя про себя и отметил ее творческую изобретательность.
7
И тут это талантливое дитя выдало такое, что Рыжюкас чуть не упал со стула:
– Слушай, я что-то совсем запуталась и никак не врублюсь – а кто он вообще такой, этот ваш Ленин?
Рыжюкас захохотал. Он смотрел на нее и корчился от смеха. Он буквально рыдал от раздирающего его хохота.
Она смотрела на него, не понимая, обижаться ей или что?
– Ласточка моя, послушай, – наконец сквозь умильные слезы сказал он, – ты не обижайся, но этим вашим Лениным ты меня уморила…
Она не понимала, что здесь смешного. А он понял, что не может ей этого даже объяснить.
– Ну да ладно… Только учти, что если сложить все самые лучшие качества всех дядь, которые руководили нашей огромной страной, и все достоинства этих «больших пацанов», как ты их называешь, в одну кучу, из этого не то что идеального, нормального человека не вылепишь… Слишком долго мы жили в дерьме и среди дерьмовых людей, самые дерьмовые из которых всегда поднимались наверх, – закончил Рыжюкас уже серьезно.
