Он струсил не на шутку, вообразив себя законченным импотентом, он только об этом и думал, он комплексовал, избегая ее и пропуская не только ее уроки, но и все дни, когда английский стоял в расписании.

Она отловила его у соседей, было уже лето, она увезла их с Елкой на Зеленые озера, они взяли лодку и уплыли на глухой берег. Пока Елка загорала, Сильва позвала его прокатиться, едва уселись – он на веслах, она на корме – бесстыдно сняла трусы и раздвинула ноги: от невозможности такого Рыжук озверел, и все произошло тут же в лодке, в пятнадцати метрах от берега, прямо на глазах Елки, которая потом призналась Рыжюкасу, что от увиденного чуть не сошла с ума. Но Сильва Константиновна была взрослой и умной женщиной, Рыжук ей нравился, она понимала, что той ночью натворила и, исправляя свою оплошность, пошла на все, чтобы снять с него закомплексованность. И она его вытащила. А потом, всего за несколько встреч, преподала ему такие уроки, которых хватило на всю оставшуюся жизнь.

При третьей встрече, когда они продвинулись уже достаточно далеко, он почувствовал себя мэтром и предложил ей… заняться наконец настоящим развратом. На что она, засмеявшись, сказала:

– Мальчик, думаешь, ты знаешь, что такое разврат?

Что это такое, он узнал много лет спустя, хотя направление поиска она ему задала. Заботливый учитель ведь не кормит рыбой, а вручает удочку.

К слову, ее тройки с минусом по английскому Рыжуку хватило тоже на всю жизнь: и на «файв» при поступлении в институт, и на госэкзамен на пятом курсе, сданный им на отлично, и на то, чтобы до сих пор как-то объясняться за границей.

И дальше все было отнюдь не так возвышенно, как вспоминается, когда бродишь по городу детства.

Сдал он свою Первую Любовь легко и не слишком задумываясь, едва ему прищемили хвост. Это когда в институтской спецчасти строгий дядечка, листавший папку с его личным делом, сурово спросил: «А причем здесь заграница?». Рыжук сказал, что заграница ни при чем. Она и действительно была уже ни при чем – так, детские глупости. «А переписка?» Рыжук, вспомнив Витюка, твердо (это все тогда с институтом и решило, хоть и не надолго) сказал, что никакой переписки уже нет. Была, мол, со школьной подругой, которая с мамой уехала в ФРГ…

– Вы понимаете, что она изменница Родины?

Изменница родины. Боже, каким смешным сейчас это кажется. Хотя тогда представлялось, что, уезжая, она сразу теряет все. Он действительно думал, что у них с Ленкой все равно бы ничего не получилось.

Короче, нашел себе оправдание, выскользнул.

А потом всю жизнь, отрываясь от бытовых мерзостей, пописывал возвышенную повесть, в которой все сочинил, все переврал, как будто с детства был глуховатым слепцом.

Слава богу, что ее не напечатали, вышвырнув из журнального номера и расссыпав набор, когда ее прочел главный редактор, написавший «Повесть о настоящем человеке», а не о каком-то самовлюбленном слюнтяе… В чем опять же ему повезло. Как они сегодня читают то, что раньше писали? Тот же Василий Аксенов – про «Звездный билет» с «комсомольским компостером», Анатолий Гладилин – свои комсомольские же «хроники», любимый поэт Андрей Вознесенский о Ленине:

В каком же тумане – в глазах свечки (М. Булгаков), нужно было парить, чтобы однажды голова мавзолейной высохшей мумии представилась вдруг «прозрачным челом», которое горит «солнечно и страстно», да еще и «лампообразно»…

Вот эта лампа им и светила…

Рыжюкас вспомнил, с каким подъемом они проговаривали речитативом эти стихи в студенческом спектакле, медленно ступая к авансцене на фоне эпидиаскопной проекции фото мавзолея… «Мы движемся из тьмы, как шорох кинолентин. Скажите, Ленин, мы – каких вы ждали, Ленин? Скажите, в суете мы суть не проглядели?»

Нет, решительно подумал он, чего уж не хотелось бы, так это снова туда, в прыщавую комсомольскую суть. И уж вовсе неприлично ее описывать, предаваясь умильным воспоминаниям, и, как нарочно, забыв о том, где он жил, где все они жили, и что с ними и вокруг на самом деле происходило. А разбираться с этим по-серьезному, когда развеялось, – попросту скучно. Да и бесперспективно: развеялось-то развеялось, но не слишком что-то прояснилось…

Вернувшись домой, Рыжюкас посмотрел на ходики на стене. Была только четверть девятого. Вечерами он никогда не работал. Но до прихода калиниградского поезда оставалось еще больше пяти часов. Чтобы как-то убить время, он порылся в ящике, нашел коробочку с лентой и, провозившись совсем недолго, заправил ленту в машинку. Она, конечно, тоже подсохла, но только вначале, и вскоре буквы на бумаге стали достаточно четкими. Чертыхаясь из-за клавиш, которые западали, он вывел наконец название и давно сочиненную им первую фразу:

Это было давно, даже трудно представить, как давно это было…

Посмотрев на страницу, он еще с минуту помедлил… Потом что-то тренькнуло и потихонечку, строчка за строчкой, начало продвигаться. Как у печника, который, долго примеряясь и пристраиваясь, кропотливо вывел угол, потом первый ряд и погнал наконец кладку, уже не разгибаясь…

Впервые в жизни он начал и закончил работу в один присест.

Разумеется, это была уже не повесть и, тем более, не роман. Никому – брат прав – кроме автора, это не интересно… Хотя дело вовсе не в том, что наговорил ему старший брат, потому что если следовать его советам, выбрав из них главный, то нужно и впрямь удавиться. Но увидев наконец, что, сколько бы он ни упрямился и ни упирался, юношескую повесть ему не вытащить, он и придумал разделаться с ней, уместив все на нескольких страницах, оставив только суть.

Работа над киносценариями приучила: если история есть, она может быть рассказана несколькими словами. Если истории нет – словоблудие не спасает. Он перечел все только что написанное, безжалостно чёркая. Переписал набело, снова выправил и переписал. Потом перечитал снова и понял, что он ничего не хочет добавить или изменить.

Однажды что-то подобное он проделал с монографией своего друга профессора экономики Макса. Тот попросил пройтись по тексту на предмет прояснений и сокращений. Самый талантливый в республике политэконом, он вложил в четыреста листов монографии итог размышлений всей жизни. Он хотел разобраться с основными противоречиями социализма и по примеру учителя всех советских политэкономов и автора многопудового «Капитала» написал «Социал». Рыжюкас пропыхтел над рукописью две недели. Потом пришел к Максу и выложил ему на стол полторы страницы.

– И это все? – удивленно спросил тот.

– Это все. Извини, но больше здесь, – Рыжюкас показал на объемную рукопись, – нет ничего.

Макс обиделся. Потом прочел эти полторы страницы. Долго молчал, насупившись. Поднял голову обескураженно:

– Неужели у нас за душой и впрямь всего так мало?

Пожалуй, и впрямь было немного, подумал он сейчас. Разве что и набралось, так вот еще – на пару страничек «сиреневого тумана».

Жили, казалось бы, славно. А оглянуться – так ничего и не осталось, кроме, как с глухим упрямством уговаривать себя, что жили все замечательно. Да, мол, и глупо, и наивно, и впотьмах, но ведь и радостно. И нечестно теперь выбрасывать из песни слова. Такое было время.

Хотя, на самом деле, время тут ни при чем…

Люди всегда так жили и сейчас живут. Та же Маленькая – вона бултыхается в своем болотце, в своих «несмешных» терзаниях и проблемах… Возвышенная Любовь, преданность, измена… Человеку, хотя бы в юности, как живительный воздух, необходим сиреневый туман… Ей, что ли, этот опус и посвятить?..

Еще раз просмотрев страницы, Рыжюкас понял, что с его Первой Любовью, по крайней мере, на бумаге, у него покончено. Получилось похоже на прощальный спич. Может быть, завещание?..