Мальчик в черном платье с белыми рюшками смахивал гусиным крылом пыль с серебряных, платиновых и золотых сердец, рук и нижних конечностей, выставленных, как на витрине ювелирно-анатомического магазина. Эти дорогие отливки приносили в дар храму исцеленные горожане. Но, судя по приношениям, молитвами вылечивали преимущественно сердца.
Ленки в костеле не оказалось, а так как исцелять ему ничего не хотелось, Рыжук вышел на улицу.
Одна сторона улицы была в тени. В пыльных окнах солнечной стороны грелись коты. Двое пятиклашек с большими, как у отличников, портфелями внимательно изучали витрину букинистического магазина. Около автоматов с газировкой, стоя на педалях, пил воду заехавший прямо на тротуар велогонщик в кепке с прозрачным козырьком и номером на мокрой от пота майке.
В такое утро десятиклассницы в белых передниках идут по городу на экзамен по письменной литературе, а рубашки парней пахнут сиренью.
Кресты над костелами сияли чистым золотом, а крыши домов вокруг отливали всеми тонами старой черепицы. Звонили к заутрене колокола…
3
Он поднял голову. Кресты над костелом действительно сияли. Ветки деревьев просвечивались насквозь. Шпили и купола, крутые скаты чешуйчатых крыш повисли в их сплетении, как в паутине, и оттого казались прозрачными, даже нематериальными.
Но в тот солнечный день начала лета он не мог этого видеть.
Сорок пять лет назад никаких сияющих крестов здесь не было. А колокола тогда могли звонить по утрам лишь в воображении набожных прихожан…
Совковые администраторы «позаботились», превратив храмы в ободранные сараи, с провалами в прогнивших крышах и глухими дверями под амбарным замком. Даже над обезглавленной Кафедрой, открывавшей «брод», фигура женщины с крестом появилась только лет десять тому.
И на его любимом холме за Нагорным парком, хотя и называли холм «Трехкрестовкой», никаких крестов тогда не было. Это вчера с заезжими немцами они пристроились попить пивка у подножья белоснежного троекрестья, теперь вновь вознесенного над городом, и с тихим восторгом взирали на островерхие крыши и шпили внизу, застывшие, как мачты фрегатов в закатном солнце…
Мне повезло, подумал Рыжюкас, мне можно позавидовать. Этот город меня перегнал. Он ожил, как старая кляча, дорвавшаяся вдруг до овса и щеток нового хозяина. Все здесь словно сговорились: избавившись от совковой бесхозности, сорок лет кряду все угнетавшей, теперь лелеют эти декорации прошлого, обновляя, освежая и приукрашивая их, как декорации к воспоминаниям его детства.
Конечно, дворы вокруг бывшей Тарзанки, думал он, доживающие свой век, скукожились и стали совсем жалкими – с их понуро покосившимися домишками, полусгнившими заборами, с сараями, криво латаными кусками фанеры, жести, рубероида, с курятниками ржавых кузовов, притянутых со свалки…
Но зато центр, почти весь Старый город, где пронеслась его первая любовь, невероятным образом расцвел и принарядился. Идеально выложенные тротуары, обновленные фасады домов, зеркальные витрины кафе и магазинов, дворики, сверкающие чистотой, зеленью газонов и прочим благоустройством, игривые окошки мансард с геранью…
Именно такими они мне и запомнились, – думал он, – хотя вовсе и не были такими раньше. Это опасно и путает мысль. Так, чего доброго, начнет казаться, что ссдаое-ссдаое и случилось, замечательно произошло у меня в тот взлетный период восхитительного щенячества. А потом лишь катилось по убывающей, постепенно превращаясь в тоскливую тягомотину…
4
Ленка появилась не с той стороны и сразу затараторила без знаков препинания:
– Рыжий я боялась маман увидит что я опять иду не на консультацию пришлось кругом как спалось доброе утро куда мы идем пошли куда-нибудь быстрее столько знакомых и завтра весь город будет знать…
По тому, как решительно она двинулась мимо дверей собора и свернула в проулок, Рыжук догадался, что она что-то задумала. И в ее задумке нет места «Истории СССР», что его вполне устроило.
Пройдя пешеходным мостиком через бурлящую по камням речушку в Саду Молодежи, они полезли по крутому склону. Это понятно: Ленка боялась попасться на глаза знакомым. Она тащила его в дальний конец Нагорного парка, и это тоже было понятно – трудно представить, как ей попадет, если маман узнает…
Но она неслась дальше.
Не было никаких знакомых, и незнакомые давно исчезли, затерявшись среди холмов на самом краю света.
Она неслась дальше и тянула, тянула его за собой.
Они карабкались по откосам и слетали вниз, как от погони. Неслись, очертя голову все быстрее и быстрее, запыхавшись, преодолевали спуски и подъемы, подъемы и спуски, хватали руками колючие ветки барбариса, прошлогодние листья – сухие и гремящие, как фольга, снова ветки барбариса, ветки других кустов, стволы берез, снова взлетали на вершину и снова кубарем катились вниз. Все быстрее и быстрее…
Можно бы обойти вокруг, даже объехать на автобусе или хотя бы двигаться по тропинке…
Тропинки! Там не было никаких тропинок! Там никто никогда не ходил.
Ленка тащила его, как от беды; он уже запыхался; она, наверное, тоже, но и не думала останавливаться: казалось что этому кроссу не будет конца… И когда все перемешалось окончательно, и он уже больше не мог соображать, Ленка вдруг встала и изрекла:
– Хватит.
Здесь, у заброшенного лыжного трамплина на склоне горы над школьным стадионом…
Здесь они познакомились во второе воскресенье сентября тысячу лет назад, вчера, послезавтра. Он тогда подарил ей ветку барбариса; маленькие иголочки больно кололись, красные спелые ягоды капельками дрожали на свинцовых листочках, а руки ее в ласковом солнце были прозрачны и легки.
Такими, что их невыносимо не целовать…
5
– Здесь мы будем загорать, – сказала она, остановившись. И, достав из сумки с учебниками плетеную подстилку, предусмотрительно захваченную из дома, швырнула ее на траву и начала раздеваться.
Она была ужасно практичная. Уже почти лето – невозможно появиться на пляж бледной как молоко и позорно сверкать по городу белыми как лапша икрами. Уже время ходить без чулок.
Она попросила его отвернуться и стала снимать майку через голову.
Сейчас она аккуратно вырвет из тетрадки страницу, выкроит из нее треугольник, общиплет зубчики по его краям…
Уже полдень. Солнце лупило в землю вертикально: вокруг дрожал вертикальный лес из светлых лучей и прозрачных берез. И был ветерок…
Теперь она лизнет кончиком змеиного алого языка этот бумажный клочок, белый треугольник в клеточку, наклеит его на нос и, откинув голову, зажмурит глаза, подставит всю себя солнцу, а он… А его нет рядом вовсе, он вообще исчез, растворился в этом солнечном мареве, свихнулся, выкипел, его унес ветерок…
– Ого, да мы стали уже совсем сильными!..
Это Рыжук подхватил ее и, раскрутив отчаянной каруселью, бережно опустил на подстилку…
Ленка засмеялась и потянула его вниз, ухватив за солдатский ремень его клепаных самопальных джинсов из палаточной ткани. Это она надумала, что он тоже должен раздеться. Он вырвался и, стоя прямо над ней, решительно снял рубаху и лихо ее отшвырнул: загорать так загорать. Она хмыкнула и, игриво вцепившись в его штаны, дернула, потащила их на себя: джинсы соскользнули вместе с трусами, и он предстал пред ней голым и напуганным истуканом.
Она лежала на спине, грудь торчала сосками в небо, совсем нагая в солнечном свете, безо всякой стыдливости смотрела на него снизу вверх, прикрыв глаза от солнца козырьком ладошки и откровенно, даже нарочито оценивая его мужской причиндал, к ужасу Рыжика совсем некстати взметнувшийся, как ствол гранатомета, взятого наперевес…
– Ого, да мы оказывается…
Она не успела договорить, или Рыжук не успел дослушать. Все закрутилось и стало падать, падало долго, как в лифте, если бы в лифте не было дна.
– Не надо, пусти… дай я сама…
Она перехватила руками его ствол, ловко направив его куда нужно; так ротный старшина помог бы выйти на цель зеленому новобранцу. Теперь она обнимала его, крепко стиснув, как мать ревущего мальчугана, она сдавила его ногами и вжалась в него, как всадница в лошадь, понесшую без седла, она бесстыдно налезала на него, обхватив его и подталкивая к себе закинутыми ногами…
