Его гулкие и холодные колодцы пятиэтажных домов в центре… И башню со шпилем Дома ученых на набережной – с первым в городе лифтом, куда бегали кататься… И связки плотов на реке, плавно заходящие в поворот за мостом под матерный перекрик перегонщиков… И его сирые храмы, столпившиеся в низине, как монахи в капюшонах из драной мешковины, которых согнали сюда, окружив кольцом лесистых холмов…
Конечно же, они любили этот город!
Но пропадали в нем с утра до ночи они еще и потому, что очень уж любили в нем себя, считая, что их пребывание для города тоже что-то важное значит.
И уже совсем они себе нравились, когда в тот воскресный сентябрьский день сделали рекорд, а потом оторвали еще и лучшую чувиху во всей школе. И теперь неслись с нею на трясущейся по камням телеге, усевшись рядком, болтая ногами и что-то восторженное вопя… А отовсюду вокруг – крамолой, восстанием – вырывались сполохи отчаянно красной как пожар осени. И небо над ними было пронзительно синим, как в Милане или Флоренции, – Рыжюкас так и не побывал в Италии, но в сентябре небо здесь синее, как на картинах Леонардо…
Мимо, ревя и чадя, прополз красный «Икарус-люкс» с иностранными туристами, вскарабкался на гору и, фыркнув, как старый кот, замер у собора. Туристы вывалились из автобуса и стали ходить вокруг, щелкая камерами, снимая эту «жемчужину мирового барокко». И только молодой человек, весь в очках и фотоаппаратах, принялся запечатлевать их телегу.
– Молодец очкарик! Это им не какое-то задрипанное барокко!
7
Домой с пляжа потащились пешком.
Рыжий с Ленкой отстали и плелись позади. Точнее это не они отстали, а парни специально ушли вперед – с этим у них все заметано: свободных чувих вокруг навалом, чего тут путаться и другу кайф ломать.
За день асфальт стал черным и мягким, как каучук на мастерской ракетке для настольного тенниса. Ленке было смешно, что этот ее новый ухажер шел по городу в спортивных кедах, подбеленных зубным порошком, и, похоже, собирался ее провожать до самого дома. Но это он потом узнал, что ей было смешно, а сейчас она шла рядом и помалкивала, пока Рыжий молол без умолку.
Уж что-что, но заливать он умел. И Ленка сходу усекла, что всем ее приятелям его «фрэнды», как Гене называл своих друзей, запросто дали бы фору. Не говоря о том, что по любому виду спорта легко уделывали не только ее десятый «Б», но и сборную школы, а что касается остального…
Не даром же старшеклассницы даже пригласили их на школьный выпускной. Мужиков-то в том выпуске – раз-два и обчелся, да и те зачуханные лохи. Только и знают, что где-нибудь в сортире раздавить чекушку на троих. Ну а когда Рыжук с их Литл-Милкой (даром что Милка – коняга кэгэ под семьдесят, лифчик пятый размер) отколол буги, это вообще был полный отпад. Буги еще только входил в моду…
Подмывало, конечно, рассказать и еще кое-что. Как по просьбе девиц они пронесли на выпускной вечер и спрятали в «маленькой учительской» целую батарею поддачи. («Маленькая учительская» – это каморка в дальнем углу монастырского двора с отдельным входом и драным диваном, там завхоз дядя Саша сваливал старые карты и плакаты.) Как эти «абитуриентки» таскали их туда по очереди – учили пить «на брудершафт» и не только…
Но трепаться об этом не стоило. Бахвалиться сексуальными подвигами, да еще с сисястой Литл-Милкой, он считал недостойным. Да и неизвестно еще, как Ленка к этому отнесется. Его и так не приняли в комсомол «за нетоварищеское отношение к женщинам». «Женщины» – это их одноклассницы, с которыми нужно было дружить, а на вечерах разучивать танго: два шага вперед, шаг в сторону… И соревноваться, кто вкуснее испечет домашний пирог…
Ладно, тем для свиста у него и без того хватало. Жили они на всю катушку, лето было набито впечатлениями, как чемодан тетки, приехавшей из Америки. Только доставай папки и вешай на уши. Испытанный способ: чтобы интересно заливать, если ты хоть чуть не тюря, нужно просто думать вслух. И вести треп о таких вещах, как дружба или там педагогика, связь школы с жизнью и тэ дэ, и тэ пэ. Да вставлять словечки типа «концепция» или «аргумент»…
8
Вдоль дороги тянулись заборы частных палисадников, хотя здесь уже был город: до самого пляжа асфальт, и даже ходил троллейбус. Перед каждой остановкой Рыжук нажимал на акселератор, усиливая треп, чтобы Ленка не надумала оборваться. Но она, похоже, с этим не спешила…
У калитки возле остановки стоял свадебный столик с двумя бокалами на серебряном подносе. В кустах за забором сидели в засаде с десяток парней, судя по гвалту, прилично поддавших. Поджидали жениха и невесту.
Фрэнды шли впереди. Проходя мимо столика, они заржали, как лошади на конюшне, и стали оглядываться.
Ленка психанула и тут же рванула их догнать, чтобы двигаться вместе. Но потом, передумав, тряхнула «хвостом» и отколола такое, что чуть не оставила Рыжика заикой. А для ребят сразу заделалась «своим парнем».
У столика с угощением Ленка остановилась, нахально взяла конфету, спокойно ее развернула, подняла бокал и с явной подколкой уставилась:
– Ну, жених, давай!..
Слабо, мол?
Но она не на того напала…
– Эй вы там! – раздалось из кустов. – А ну валите отсюда, пока целы…
Поздно спохватились. Рыжий уже взял второй бокал, они чокнулись, бокалы звонко тенькнули… Сделав глоток, Ленка придвинулась к нему вплотную, вызывающе выставив губы. На всякий случай он вытаращил глаза, даже зашевелил ушами, показывая, что за забором…
– Да пошли они все…
Рыжук больше не раздумывал. Губы у нее были влажными и… Впрочем, с ее губами он разобрался потом, а сейчас просто постарался не выпасть от страха в осадок.
– Ого, да мы, оказывается, уже умеем целоваться… – сказала Ленка, снисходительно измерив его взглядом. И засмеялась, уткнувшись лицом в ладошки.
Она всегда так смеялась – раскачиваясь всем телом, слегка наклоняя голову и уткнув лицо в отогнутые ладошки…
9
Едва Рыжюкас пришел домой, позвонила Маленькая. Она сгорала от нетерпения:
– Ты можешь взять карандаш?
– Уже взял.
– Тогда напиши мой возраст. Ты хоть знаешь, сколько мне лет?.. Написал? Теперь рядом напиши свой возраст. Написал? Что получилось?
Получилось 1961. Он улыбнулся. Действительно, самый безоблачный год в его жизни. Окончание школы, поступление в институт. Все двери распахнуты. Об этом у Рыжюкаса написана повесть, в ней он Митя Скворцов. Правда, повесть еще и о том, как сразу у Мити Скворцова все обвалилось, чтобы обваливаться всегда. Нет, нет, неудачником он не был, вот и сейчас все так «классно совпало»…
– Вот, – сказала она и, помедлив, торжественно попросила: – А теперь переверни. – Он механически перевернул телефонный справочник, на котором записал цифры. – Видишь, будет то же самое!
Рыжюкас с деланным удивлением спросил:
– Малёк, ты это сама придумала?
– Нет, – он почувствовал, как она вспыхнула, – я это подсмотрела в цирке… – Обиженно помолчав, она все же продолжила: – Но самое главное ты все равно не просек.
Самое главное ты никогда не просекал, подумал Рыжюкас. Тут у тебя на всю жизнь загвоздка. С этим разбираться ты сюда и приехал, даже не с этим, а с тем, что же было для тебя самым главным… Но что у нас «самое главное» на этот раз?
– Вот смотри. Если шестьдесят один перевернуть, получится… девятнадцать…
Если очень сильно перевернуть, улыбнулся он пришедшему в голову, действительно кое-что получится. Правда, легче переворачивать девятнадцать к шестидесяти одному. Эта поза называется «валетом»… Тем более что девица оказалась как бы поинтереснее, чем можно было предположить…
– Жаль, это будет у нас недолго…
– Почему? – спросил Рыжюкас.
В том, что в этой истории он совсем ненадолго, у него сомнений не было. Как и в том, что и ее интерес скоро пройдет. Сомневался он лишь в том, что вообще хоть когда-нибудь еще ее увидит… Но неожиданно для себя обиженно переспросил:
