— Интересно, — сказал доктор Гиндл. — Но не необычно.

Это было через две недели в Швейцарии. Я смеялся над Аль-Серрасом, который красил волосы, чтобы произвести впечатление на Авиву. Но теперь я и сам занялся тем же. Я решил последовать ее совету.

Возможно, надеялся я, когда-нибудь я смогу с ней станцевать.

— Она почти не болит, — рассказывал я доктору. — Правда, иногда…

— Будет болеть, — прервал он меня. — Вы сказали, вам тридцать семь? К сорока годам артрит имеет тенденцию усугубляться. Носите тяжести в левой руке? Боль при этом усиливается? Позднее вам может понадобиться трость.

До этого я улыбался, пытаясь замаскировать дискомфорт, который ощущал при манипуляциях доктора с моей ногой.

— Дисплазия, — сказал он, в последний раз крутанув мое бедро, что вызвало острую боль в паху. — Головка бедренной кости выходит за пределы впадины на тазовой кости. Хорошо, теперь вы можете сесть.

Я медленно опустился на стул.

— Патологические роды? Заднее предлежание? — сыпал вопросами доктор. Видя недоумение на моем лице, он поспешил объяснить: — Вы родились не головой, а тазом вперед?

Я кивнул.

— Так обычно и бывает. Сразу после родов можно было бы исправить этот дефект. — Он положил мне руку на колено: — Вашим родителям не предлагали прооперировать вас в детстве?

Я отрицательно покачал головой.

— Вам нужна специальная обувь. И гимнастика.

— Я быстро устаю.

— Вначале мышцы устают, а затем становятся крепче. Вы родом из деревни? Наверняка в юности вас заставляли бегать, носить тяжести, работать ногой? Мышцам нужна тренировка, иначе они атрофируются.

Я отвернулся в другую сторону, и он добавил:

— Надеюсь, это не мешает вам играть.

Я оставил пиджак в другом углу комнаты и теперь ковылял к нему, стараясь не обращать внимания на вспыхнувшую боль.

— Против боли, — окликнул он меня, — можно попробовать вот это. — И он протянул мне небольшой коричневый пузырек, который извлек из своего саквояжа.

Я прочитал этикетку:

— А это не слишком сильное средство?

— Зато действенное.

— Не уверен, что нуждаюсь в обезболивающем. Бедро не так уж меня и беспокоит.

— Лекарство действует в течение четырех — шести часов. Некоторые пациенты принимают его на ночь, чтобы заснуть. В этом ничего нет постыдного.

Я подумал о любимых мною людях, которые смирились с моей болезнью и сдались ей без сопротивления, испортив мне всю дальнейшую жизнь. Авива сказала, что я не обязан терпеть боль. Мне хотелось ей верить.

Двадцатый день рождения Авивы в конце весны по времени совпал с концертом в Милане. Мы купили ей набор багажных сумок, чтобы она наконец выбросила свой плетеный саквояж, больше похожий на коробку для завтрака. После концерта, в ресторане, мы подняли тост за ее здоровье, а Хусто преподнес ей пару тонких кожаных перчаток — коварное дополнение к нашему общему подарку, о котором он мне ничего не сказал.

Поздно вечером, когда Авива и Аль-Серрас разошлись по своим комнатам в отеле, я отправился в бордель. Получив все требуемые услуги, я доплатил своей полногрудой партнерше, чтобы она еще некоторое время потерпела мое присутствие. Она, зевая, штопала носки, а я сбивчиво делился с ней своими соображениями о разнице в возрасте и перспективах женитьбы.

— Двадцать — это не слишком молодая, — высказала она свое мнение.

— Да, но она скоро уезжает. А когда вернется, ей будет двадцать один. — Я не мог вслух произносить имя Авивы в этом непотребном месте.

— Ну, если она уедет так надолго, то наверняка выйдет замуж.

— Нет. Она — музыкант. Артистка.

— Это я артистка, — сказала женщина. — И я замужем.

Должно быть, я слишком испуганно посмотрел на дверь, потому что она засмеялась:

— Он встретил тебя у входа. Взял у тебя деньги.

— Кроме того, — сказал я, разыскивая в смятой постели свои штаны, — ей нелегко будет найти мужа. Есть некоторые осложняющие факторы.

— Была замужем?

— Нет.

— Подмоченная репутация? Не католичка?

Я уставился на нее:

— И то и другое. Откуда ты это знаешь?

Она хмыкнула:

— А какие другие проблемы могут быть у красивой молодой женщины в Испании?

— Она не испанка. И собирается в Германию.

— Тогда у нее проблем не будет. — Она взбила подушку у себя за спиной и снова занялась штопкой.

— Почему?

— В свои лучшие дни я провела одно лето в Берлине. Работала в варьете. Оно называлось кабаре. У нас там всякие были: незамужние матери, цыганки, еврейки, даже американский негр. Боже, какой был красавчик: весь сверкал, как баклажан. Там люди на все смотрят широко. Не то что здесь. Сама не знаю, зачем я оттуда уехала. — Она хмуро посмотрела на дверь, потом на меня. — Она там быстро прозреет. — По-моему, она с трудом сдержалась, чтобы не добавить: «Дура!»

Прикроватная лампа, прикрытая красным шарфом с кисточками, наполняла комнату розовым светом. Женщина неожиданно сдернула шарф, и мне в глаза ударил слепящий свет. Царственно возлежа на кровати, она покосилась на меня, будто только что увидела:

— Ты похож на чиновника. Или на водопроводчика. У тебя концы пальцев в каких-то пятнах. Это от этой, как ее?

— Резьбы.

— Ага.

Я не стал ее разубеждать. Но ее слова врезались мне в память. Я не собирался использовать в собственных целях прошлое Авивы. И ни на что не рассчитывал. Что меня больше всего привлекало в Авиве, так это ее решительность и четкое осознание поставленной перед собой цели. И сейчас эта цель уводила ее от нас с Аль-Серрасом.

Через несколько дней мы провожали ее на железнодорожную станцию. Вайль ждал ее в начале мая на репетициях небольшой детской оперы. Она обещала вернуться в Испанию в школьные каникулы, то есть на следующее лето.

Мы стояли на платформе в ожидании поезда, и тут Аль-Серрас спросил ее:

— Он тебе нравится?

Черт бы побрал Аль-Серраса за его покровительственный тон. И благослови его Господь за вовремя проявленное любопытство. Меня и самого мучил тот же вопрос. Вайль вызывал во мне опасения: всего тридцать лет, знаменит, явно талантливый человек и к тому же еврей.

— Господин Вайль? — Авива скривила лицо. — Он женат на Лотте Ленья, прекрасной актрисе! Мне нравится его концерт для скрипки и все его театральные пьесы. Но он сам? С головой похожей на бильярдный шар? С этими очками? И с манерой плеваться, если музыкант пропустит несколько нот? Извините — нет.

Это означало, что у меня есть шанс.

Но секундой позже уверенности у меня поубавилось, потому что Аль-Серрас сказал:

— Знаешь, а хотел бы я послушать эту школьную оперу. Пожалуй, я приеду на пару дней, если ты не против.

Я повернулся к Авиве в надежде прочитать на ее лице признаки недовольства. Но она рылась у себя в сумочке, игнорируя его реплику.

— Мы провели вместе полгода, — рискнул заговорить я. — Расставание может оказаться полезным для всех нас, для нашего искусства. Сердца в разлуке начинают чувствовать острее…

— А тебя никто ехать не заставляет, — отбрил меня Аль-Серрас.

К платформе с грохотом и пыхтеньем подошел поезд. Пассажиры ринулись к вагонам.

— У нас багаж в отеле, — напомнил я Аль-Серрасу.

— Не бойся, прямо сейчас не уеду! — Но я видел, что идея ему понравилась. И тут он засмеялся: — А почему бы и нет? Зубную щетку куплю на месте. Этот композитор, ее дружок, одолжит мне ночную сорочку. А если я везде буду ходить в его одежде, может, мне достанется и толика его успеха.

Авива тоже засмеялась, обрадованная неожиданным авантюризмом Аль-Серраса. Она холодно пожала мне руку и кивнула Аль-Серрасу:

— Жду тебя в вагоне.

Аль-Серрас направился к билетной кассе, кинув мне через плечо:

— Скажи в отеле, чтобы сохранили мои вещи. Дня три или четыре. А еще лучше — попроси их переслать мой багаж в Испанию.

— Я тебе не носильщик, — сказал я ему в спину, но он был занят переговорами с кассиром. — И не сопровождающее лицо. Мне не составит труда отправиться вместе с тобой только для того, чтобы уберечь тебя от беды.