— И?

— Вот в чем дело. Я стремлюсь к тишине. Я стремлюсь сбежать от музыки.

— Стремишься сбежать. И поэтому концертируешь по триста дней в году.

— Ну. — Аль-Серрас примолк. — Я как наркоман — музыка и тянет меня к себе, и вызывает отвращение.

— Это я понимаю. Я так иногда чувствую себя по отношению к людям.

Моего намека он не уловил:

— Доктор сказал, что мне необходимо найти выход этим эмоциям. Мне нужен кассис!

— Нет, кассис — это ликер из черной смородины. Он имел в виду катарсис.

— Точно.

— Но какого рода катарсис?

— Композиторский. Тот, что выпустит на волю мою сублимированную страсть.

Сублимированный — это слово явно было не из словаря Аль-Серраса.

— Я думаю, что когда кто-то что-то сублимирует, — осмелился я, — то им руководит низменное желание — еды, или секса, или чего-то еще биологического, которое он перенаправляет на что-то возвышенное. А у тебя все наоборот. Ты провел последние десять лет, растрачивая творческую энергию на удовлетворение животных потребностей.

— В любом случае, — сказал он, — доктор Ки считает, что я должен создать великое произведение.

— Ты это твердишь уже многие годы. Значит, наконец засядешь за «Дон Кихота»?

Аль-Серрас старался не смотреть на меня:

— На самом деле, разговор меня вдохновил. Я начал рассказывать ему, как соскучился по Испании; он там никогда не был, но упомянул Альгамбру. А в следующий момент я уже рассказывал ему, что всегда мечтал написать шедевр об этой великой мавританской крепости в Андалусии.

— Надеюсь, ты не пытался просто ему угодить.

— Чем именно?

— Подлаживаясь под его собственный интерес, его собственное восприятие. Но это только предположение.

— Но зачем мне пытаться ему угодить?

— Потому что он тебя слушал.

— Вряд ли. Один-единственный слушатель… Хотя тебе и этого достаточно.

Аль-Серрас сменил тему разговора:

— Послушай, ты будешь мной гордиться. Я встретился с патроном.

— С Бренаном? Уже?

— Он прямо сюда пришел. Ты сидишь как раз там, где я с ним разговаривал.

Я оглянулся, пытаясь найти следы схватки: разбитые бутылки, разорванные письма, выдранные клочки волос.

— Я рассказал ему о своем открытии. Идея симфонии об Альгамбре его тоже заинтересовала. Он понимает, что мне как можно скорее необходимо воплотить свои собственные идеи.

— Это прекрасно, Хусто. Ты наконец-то свободен.

— Вот именно.

Расхаживая по комнате, он так громко топал, что я все ждал, когда в дверь постучит горничная с жалобой от жильцов этажом ниже. Наконец он присел на кровать рядом со мной.

— Я выиграл немного времени, — сказал он, неожиданно устало. — Это самое главное.

— Да?

— «Альгамбру» надо закончить через два года. «Дон Кихота» еще двумя годами позже. И я даже могу не использовать либретто Бренана, если оно меня не вдохновляет. — Он посмотрел в сторону, избавив меня от необходимости прятать недоверчивый взгляд. — Все честно, если учесть, какую поддержку он мне оказал.

— Значит, — я тщательно подбирал слова, — теперь или все, или ничего.

Он повторил мою фразу, и я вздрогнул.

— Конечно, домой мы отправимся вместе, — добавил он.

Я был тронут тем, что он назвал Испанию домом. Если бы наши потребности не совпали, то наши пути, вероятно, разошлись бы уже тогда. И возможно, это было бы и к лучшему. Но в тот момент пути судьбы и дружбы пересеклись.

— После лондонских концертов, — ответил я. — Вот тогда мы поедем домой, Хусто. И ты найдешь свою Альгамбру. Надеюсь, мы оба найдем.

На главной площади Гранады пара музыкантов бренчала на гитарах, время от времени выкрикивая: «Аллах!» Чуть дальше по улице посетители чайного домика слушали, покуривая кальян, темнокожего мужчину, игравшего на ребеке — скрипке грушевидной формы, известной с эпохи Возрождения. Аль-Серрас повернул голову на звук инструмента и нетерпеливо оглянулся, ожидая, пока я его догоню. Жара усиливалась, приходилось спешить.

В то утро мы играли концерт Баха и Гайдна — музыку из мрамора в этом городе из резного дерева и струящейся воды. Но это был лишь предлог, а подлинная цель, ради которой Аль-Серрас приехал сюда, заключалась в другом: он мечтал посетить Альгамбру — укрепленный мавританский дворец, вознесенный на холме северной оконечности Гранады.

Мы прибыли в Гранаду не прямиком из Англии. Я провел некоторое время в Университете Саламанки, дал несколько мастер-классов, а заодно расширил круг знакомств в социальных и политических кругах, на что меня подвигла встреча с Элгаром. Аль-Серрас, все еще испытывавший душевный подъем после визита к гипнотизеру, остановился на вилле у подруги, где сочинял музыку. Он поручил Байберу организовать концерт в Гранаде, но только один. С него довольно, сказал он, бесконечной гонки по городам. Кроме того, он узнал, что его мать нездорова, и сразу после выступления собирался ее навестить.

Утренний концерт прошел хорошо. На бис мы сыграли популярную испанскую народную мелодию, одну из тех, что часто сравнивают с так называемыми художественными открытками: половина зала встретила ее исполнение искренними аплодисментами, а вторая — гробовым молчанием. Я понимал реакцию этой второй половины: мелодия была запоминающаяся, но в музыкальном отношении настолько непритязательная, что я с трудом подавил зевок посередине номера.

— Многим нравятся подобные безделицы, — рассуждал Аль-Серрас, пока мы карабкались узкой улочкой к отелю, стоявшему на холме. — Годами композиторы-националисты брали за основу народные танцы, не улавливая их подлинного духа. Они не стремились двигаться вперед, не занимались настоящим синтезом или новаторством. Это отлично понимает Мануэль де Фалья. Вспомни его «Ночи в садах Испании». Он не цитирует фольклорные элементы, он доискивается до сути народной интонации. Андалусский дух. Вот увидишь, он нам все уши прожжужит своими теориями.

— Прожжужит нам уши?

— Когда мы с ним встретимся.

— Так он нас ждет?

— Нет. Но мы к нему заглянем на пути в Альгамбру. Наконец-то я ее увижу!

— Постой. Ты что, никогда не был в Альгамбре?

— Аль-Серрас так часто взахлеб рассказывал о легендарном дворце, его залах, отделанных резными плитами, его куполах и арочных дверных проемах, его садах и фонтанах, что я не сомневался — он видел его своими глазами, и не раз.

— Вот только мораль мне читать не надо! — обиделся он.

Мы подошли к отелю. Я потянулся к дверной ручке.

— Ты что, не идешь со мной? — удивился Аль-Серрас. — До дома маэстро осталось два шага. А от него до ворот Альгамбры не больше километра.

— Даже если полкилометра. Но в горку!

— Фелю, — нахмурился он. — Это же история. — Он понизил голос: — Не хочу хвастать раньше времени, но я экспериментировал с андалусскими ритмами. Не могу обещать, что ты не услышишь в моих сочинениях отголоски фламенко… Впрочем, я слишком много говорю. — Он посмотрел вдаль, на невидимую Альгамбру, скрытую за каменными стенами и буйной растительностью. — Очень тебя прошу, пойдем со мной.

Я тянул с ответом, и он набычился:

— Если бы ты меня позвал, я бы с тобой пошел.

У меня из груди вырвался стон. Ладно, согласился я. Только занесу в номер виолончель.

Когда я вернулся, Аль-Серрас сидел на бордюрном камне, держась рукой за колено:

— Здесь такие крутые улицы, что даже у меня ноги заболели.

— Сам напросился, — буркнул я. — Пошли!

Через час Мануэль де Фалья открывал нам парадную дверь своего дома. Он был одет в официальный белый костюм, как человек, поджидавший гостей. Увы, ждал он не нас, что стало ясно из неуклюжих и многословных извинений Аль-Серраса.

Почтенный композитор держал в каждой руке по серебристой гантели размером с детскую погремушку. В их расщепленные рукоятки были вделаны пружины, так что можно было сжимать рукоятки и одновременно делать небольшие вращательные движения кистями рук. Аль-Серрас бросился его обнимать. Фалья не успел отстраниться, но скорчил такую гримасу, что мне стало ясно: он не оценил порыва моего друга. Позднее мы узнали, что он панически боялся микробов и потому избегал любых физических контактов.