Над ним все еще витала тень потерь, но, как ни странно, он отнесся к ним философски.

— Что в этой жизни прочно? — задал он риторический вопрос и рассмеялся: — Красивая внешность, да и та ненадолго. Деньги — никогда.

— А дружба? — спросил я осторожно.

Он провел пальцами по усам:

— Иногда. Я отношу дружбу к той же категории, что и любовь: порочная, грязная, непостоянная, и почему-то непреодолимо влекущая.

В понедельник вечером состоялся наш концерт. Двенадцать рядов кресел с прямыми спинками заполняли элегантную комнату. Мы предложили простую программу: Массне и Франк, которых мы все эти годы играли с Готье. Восьмилетний перерыв не сказался на нашем исполнении. Музыка примирила нас лучше любых слов.

Когда отзвучала последняя нота, пассажиры потребовали повторить, и мы сыграли на бис. Они хотели услышать что-нибудь еще. Аль-Серрас, всегда предпочитавший выступать перед небольшой аудиторией, обещал обязательно продолжить выступление, но сначала произнес речь, в которой рассказал о своей любви к океанским путешествиям и о своем первом сохранившемся в памяти путешествии, когда в возрасте семи лет его без билета везли на пароходе в Бразилию. Я слышал эту историю и раньше, и каждый раз она звучала по-новому. Но главный сюжет не менялся: необычайно одаренный музыкант, преследуемый властями Карибских островов, с помощью портовых шлюх зарабатывающий себе на дорогу домой. Меня мучила жажда, мне хотелось закончить наше представление, и чем дольше он говорил, тем крепче я сжимал смычок.

Аудитория весело выслушала байку Аль-Серраса. Договорив, он сел за рояль и заиграл «Лебедя» Сен-Санса. Я никогда особенно не любил эту пьесу и пропустил начало. Торопясь подхватить мелодию, приготовился ударить смычком. Но моя рука схватила пустоту. Смычок, вырвавшийся из руки, стрелой летел прочь от меня. По комнате пронесся вздох. Аль-Серрас закончил такт и поднял голову от клавиатуры.

Я ждал, что сейчас раздастся смех. Розовощекие пассажиры — мужчины в тесных жилетах, самодовольные женщины — не вызывали во мне доверия.

Я чувствовал, что должен что-то сказать. Аль-Серрас на моем месте мгновенно нашелся бы, обернул бы инцидент шуткой. Но я растерянно молчал. Больше всего меня беспокоил смычок. А вдруг треснет трость? Или сапфир вылетит из гнезда и закатится под ноги кому-нибудь из зрителей? Ищи его потом среди остатков конфетти, оставшихся на полу после предыдущего праздника.

Я встал со стула и при полном молчании направился искать смычок. Я был уже на полпути к первому ряду, когда ко мне потянулась молодая женщина, сидевшая сразу за сгорбившимся мужчиной.

Хорошенькая, стройная, с большими темными глазами и прямым изящным носом. У нее были черные волосы, прядь которых выбилась из-под гребня. Среди женщин в изысканных нарядах она выделялась простым платьем с длинными рукавами и аккуратным воротником в фестонах. На хрупкой шее билась жилка.

Это ее и выдало. Не будь этой бьющейся жилки, я бы поверил, что она прекрасно владеет собой. Она протянула ко мне правую руку, и я заметил, какое у нее тонкое запястье. Привычным жестом она втолкнула палец в крючок эбеновой колодки, и смычок встал почти вертикально — как стрелка компаса, указывающая правильное направление. Затем она слегка приподняла смычок, направив его в мою сторону.

Я не ошибся. Тот, кто никогда не дотрагивался до смычка, обычно или обхватывает его всей ладонью, чем портит струны, или неловко поднимает вверх.

Я пробормотал слова благодарности. Она наклонилась к моему уху и тихо шепнула: «Вы играли прекрасно». Как выяснилось позже, она была скрипачкой.

Аль-Серрас, не удержавшись, прокомментировал это событие и, вероятно, впервые в жизни проявил проницательность. Он утверждал, что из многих пассажирок я специально выбрал себе лучшую мишень. Клянусь Купидоном, это была прекрасная цель!

— Ты мне не веришь? — спросил я Аль-Серраса на следующий день на палубе второго класса. — Она точно музыкант. Я это докажу.

Я подошел к молодой женщине, мы представились друг другу и обменялись парой-тройкой ничего не значащих фраз: как обидно, что стоят такие ненастные дни, солнце в открытом море было бы захватывающим зрелищем; удивительно, как это чайки забираются так далеко от суши. Потом, не глядя на меня, она тихо сказала, что ее нисколько не привлекает океан и что вообще ее мутит от этого путешествия.

— Вы везете его с собой? — по-английски спросил я.

— Что везу?

— Ваш инструмент?

— Какой инструмент? — Она зябко поежилась и сунула руки под мышки.

— Прошу вас! — сказал я. — Если я предположу, что это скрипка, а на самом деле это окажется альт, то вы затаите на меня обиду. Я ничего не понимаю в альтах, знаю только, что на их тему не следует шутить. Так помогите мне. Скажите, на чем вы играете.

Она высвободила руки и медленно опустила их вниз.

— Извините, я не очень хорошо говорю по-английски.

— Гораздо лучше, чем я. А какой ваш родной язык?

— По-испански я не говорю, — ушла она от ответа.

— А по-французски? — вмешался в разговор Аль-Серрас.

— Очень плохо, — сказала она. — А как у вас с немецким?

— Мы готовы говорить с вами на любом языке, — заявил я, и Аль-Серрас широко открыл глаза.

— Мы возвращаемся домой, в Испанию, — уточнил он, спасая ее от моих расспросов. — А вы?

Она снова обхватила себя руками, прислонилась левой щекой к плечу и уставилась на поручни. Затем развернулась и молча ушла.

— Ну ты молодец, — проворчал я.

Он покачал своей волосатой головой и поднял ладони:

— При чем тут я? Это ты ей нагрубил.

Кое-что мне удалось прояснить с помощью почитательниц Бетховена. С этими двумя пожилыми дамами я познакомился во время прогулок по палубе второго класса, и у нас уже состоялось несколько бесед на тему «новой музыки», как называла одна из них все, что было написано после 1820 года, даты рождения ее матери. Дамы сообщили мне, что эта девушка была родом из Северной Италии. Они не смогли произнести ее фамилию («В ней почти два десятка звуков»), но звали ее Авива. Они точно знали, что у нее была долговременная виза в США и приглашение в Филармонический оркестр Нью-Йорка. Однако, едва прибыв в Нью-Йорк, она тут же решила вернуться обратно и зарезервировала каюту на том же пароходе.

— Вы полагаете, что это страх перед сценой? — спросила меня темноволосая женщина, любительница раннего Бетховена.

— Не думаю, — ответил я. — Если ей предложили работу за рубежом, значит, у нее был серьезный опыт выступлений в Италии.

— Конечно, — сказала вторая матрона. — Я думаю, это что-то личное. Возможно, любовь.

— Кстати, кожа у нее на пальце ровная, — добавила темноволосая. Увидев удивление на моем лице, пояснила: — Она давно не носит на нем кольца.

— А может, никогда и не носила, — поддакнула ее подруга.

Чуть позже появился Аль-Серрас с жалобами на соседа по столику, который весь обед оплакивал свои пропавшие миллиарды.

— Они называют его «черным вторником», — ворчал он. — Сначала «черный четверг», теперь «черный вторник». Вся неделя — сплошной мерзкий синяк.

— Что ты думаешь о концерте?

— Еще одном?

— Ну да. Втроем.

Капитан выделил нам небольшой зал, чтобы мы могли прослушать Авиву. Она пришла со скрипкой, но не торопилась вынимать ее из футляра. Аль-Серрас всячески подбадривал ее, так же как подбадривал меня, когда мы впервые играли вместе во дворце в Париже. В такие моменты, отвлекаясь от тревоги за будущее, забывая про свой неуемный аппетит и необходимость самоутверждаться, он бывал великолепен.

Мы дружно уговаривали Авиву, но она не поддавалась.

— Ведь это огромный шанс для вас, — отчаявшись, сказал я ей. — Неужели вы этого не понимаете?

— Я знаю, насколько вы известны, — кивнула она.

— Не спорьте с ним, — вступил Аль-Серрас. — Это бесполезно. Сделайте это для меня.