Я добился аудиенции у королевы. Она заставила меня ждать три дня. Как я узнал позже, она была занята — проходила врачебное обследование. Я попросил у нее разрешения вернуть сапфир.

— Он тебе больше не нравится?

— Я его недостоин. Я не заслуживаю вашего доверия. И не уверен, что смогу служить вам так, как должно.

— Но, Фелю, это же личный подарок. — Ее лицо было бледным. — Ты не путаешь несчастье той ночи с нашей дружбой?

Я не знал, что и думать. В комнате повисла тишина, нарушаемая несогласованным тиканьем часов. Здесь их было сразу три штуки.

Королева проследила за моим взглядом:

— Да, только что вернулись от реставратора. И еще одни добавились. Работают без сбоев.

Я попытался что-то сказать, но она прервала меня, не дослушав:

— Сбереги этот камень. Обратно я его не возьму. Я по-прежнему тебе доверяю.

Она понимала меня лучше, чем я сам. Потому что в глубине души я хотел сохранить ее подарок. Я хотел служить ей — не потому, что верил в монархию, не потому, что верил в короля, убеждениями которого — сегодня консервативными, завтра либеральными — так легко манипулировали ловкие политиканы, ничуть не озабоченные будущим Испании. Я хотел служить именно ей, с ее мятущейся душой, в которой я узнавал себя.

Напоследок она посвятила меня в секрет, пока известный только ее приближенным:

— Я снова беременна, Фелю. И должна быть очень осторожна — никакого вина, кофе, шоколада: никаких сильных эмоций. Никакой музыки. Так советуют доктора.

— Вы что, постоянно тут сидите? — прозвучал голос за моей спиной.

Лица говорившего я не видел — только копну густых темных волос, отражавшихся в покрытом ржавыми пятнами зеркале над выцветшим заголовком «КАТАСТРОФА в САРАЕВЕ» с неясной, пожелтевшей фотографией покушавшегося, Гаврилы Принципа, которого тащили несколько полицейских.

— И давно вы здесь сидите? — снова спросил незнакомец.

— Да только что присел.

— Сомневаюсь…

Незнакомец прижался к спинке моего кресла, пропуская кого-то. Когда он взмахнул рукой над моим плечом, чтобы попросить принести ему выпить, я обратил внимание на четкую, чистую линию манжеты его рубашки и массивность руки. Я даже почувствовал аромат, кажется лаванды, агрессивный в своей цветочной прелести.

Не обращая на него внимания, я, в свою очередь, тоже поднял палец, подзывая к себе бармена в фартуке.

— Я думаю, что вы сидите здесь уже несколько часов, — настойчиво продолжал он.

— Послушайте…

— Может быть, даже несколько лет.

— Если вы так торопитесь… — сказал я, поворачиваясь.

Слова застряли у меня в горле. Он рассмеялся и хлопнул меня по спине, а потом обнял, сдавив через тонкий пиджак. Даже после того, как он наконец выпустил меня из объятий, я продолжал чувствовать каждую точку на моих трицепсах, в которые впились кончики его широких пальцев.

— Батюшки! — задохнулся я. — Я думал, что ты в Париже!

— До прошлой недели я там и был.

— Ты же обещал, что никогда не вернешься в Мадрид.

— Правда? Хотел бы я, чтобы мне удалось сдержать это обещание.

Тонкие красные сосуды змеились по его щекам, но издалека их можно было принять за здоровый румянец неувядающей юности. Все в нем, от ботинок до вощеных усов, сияло. Он изучающе смотрел на меня, а я на него. Я открыл рот и, с трудом сглотнув, понял, что мне нечего сказать.

Бармен поставил передо мной выпивку. Аль-Серрас протянул руку и схватил ее прежде меня и понюхал.

— Я и забыл, какой паршивый здесь подают ликер. Я не могу тебе позволить это пить! Мы где-нибудь найдем что-нибудь получше.

Я протянул руку, чтобы взять стакан, но Аль-Серрас уже отдал его бармену вместе с деньгами.

— Вместо этого подайте нам кофе, пожалуйста, два кофе с молоком.

— Ты из-за войны не уехал?

— Для меня даже не сама война невыносима, а эта праздничная атмосфера, как на вечеринке, и весь город участвует в этой оргии: молодые парни носятся с бутылками вина, обнимают любимых девушек и убеждают их, что вернутся через две недели. Две недели!

— Ну, может быть…

— В такой яркой форме из них выйдут отличные мишени. Туда. — Он указал на пустующий столик на другой стороне кафе, ближе ко входу. — Но хуже всего музыка. Три дня музыки. Оркестры, играющие на улицах, люди, танцующие и поющие, как заведенные куклы. Если бы выдалась хоть минута тишины, у людей был бы шанс подумать.

Бармен подошел к нам и вытер столик. Аль-Серрас поблагодарил его.

— Говорят, музыка — опасный наркотик. Но она ничто по сравнению с патриотизмом. В любом случае… и как давно ты уже пытаешься отрастить бороду?

— Что ты имеешь в виду — пытаюсь?

Он обнял меня своей тяжелой рукой. Его ногти были наманикюрены и блестели, со сверкающими белыми полумесяцами, поднимающимися из-за тщательно зачищенных кутикул. Неожиданно до меня дошло, как же давно я не стирал свою рубашку.

— Я не только здесь тебя искал. Я побывал и в музыкальной школе, и в театре. Затем я подумал, может быть, в одном из приличных ресторанов, они не так уж плохи, если тебе не мешает звяканье ложек.

— Я меня есть несколько частных учеников.

— Тогда я подумал, что, может быть, он уехал в Америку! В Карнеги-холл.

— Не все ищут славы и удачи.

— Это я и сам вижу.

— Послушай….

— Я слушаю, Фелю. Расскажи мне обо всем!

— Письма, — с трудом проговорил я. — Ты их получил?

Он застенчиво улыбнулся:

— Я безнадежен в смысле ответов на письма. Спроси любого.

— Но семь раз? Восемь? Я думал, что адрес неправильный, но больше мне писать было некуда.

— Но теперь я здесь. Ты можешь спросить меня обо всем, сказать мне все. — И он наклонился вперед, уткнув бородатый подбородок в толстые ладони.

— Забудь. Если ты здесь, чтобы узнать что-то о последних интригах, то разговариваешь не с тем человеком. Я больше не имею отношения к королевскому двору.

Никакой реакции не последовало, и я добавил:

— Королева вызывает меня к себе раз в несколько месяцев, но я больше не играю для нее. Любой местный денди проводит там больше времени, чем я. Если хочешь устроиться придворным музыкантом, весь свет софитов — твой. В любом случае, на меня он никогда особенно не падал.

— Конечно, ты всего-навсего поймал одну яркую искорку. — Он слегка хлопнул по столу, посмеиваясь. — Я слышал, она оставила сияющую отметку на обратной стороне твоего смычка.

Луч света проник через вход и заплясал на зеркальной колонне рядом со столом.

— Знаешь, — сказал я, щурясь, — я рад встрече с тобой. Но я хочу вернуться за тот столик, за которым сидел. Здесь мне в глаза светит солнце, и я уже чувствую, как подступает головная боль.

— Солнце в глаза? — засмеялся он, отталкивая свою полную чашку. — Тебе нужна не тень, тебе нужно что-нибудь поесть. Но не здесь. Я настаиваю.

Я промолчал и сунул руку в карман, нащупал там последнюю монету и подумал о своей пустой квартире.

— Ладно! Но воду для автомобиля я таскать не собираюсь, — предупредил я.

— Воду? В этом нет необходимости, но ты подал мне чудесную идею.

Он не имел в виду «стенли стимер», он давно заменил его — еще до того, как совсем охладел к автомобилям. Под водой он имел в виду находившееся неподалеку озеро Ретиро с его колесными пароходами и лужайками для пикников. В этот августовский день здесь почти никого не было, ларьки с едой и небольшой кукольный театр стояли с закрытыми от полуденного солнца ставнями, а несколько работников дремали в тени в ожидании вечерней прохлады. Единственным, кроме нас, прогуливающимся по парку был похожий на жулика мужчина в потрепанной накидке, возможно, такой же, как и я, придворный неудачник, склонившийся ухом к мраморной статуе королевского отца, как будто подслушивал секреты умершего монарха.

Аль-Серрас постучал в окошко, чтобы разбудить спящего смотрителя, и просунул между прутьями сложенную банкноту. И вскоре мы уже скользили на лодке по ослепительно сверкающей воде, рядом с утками, которым от жары было лень даже отплыть в сторону. Я не думал, что голоден, но, когда почуял аромат, исходящий от пропитавшихся жиром пакетов, которые он погрузил в лодку, — с купленными по пути хлебом, колбасой, сыром и фруктами, — аппетит мой вернулся.