Аль-Серрас купил этот журнал на железнодорожной станции и передал его мне, когда мы уже сидели в салон-вагоне.

— Я схватил его, даже не развернув! Знал бы, скупил бы все экземпляры.

Я протянул журнал Авиве, но она закурила сигарету и отвернулась.

— Наше юное дарование играло для Гитлера, — ерничал Аль-Серрас. Но Авива даже не улыбнулась. Вместо этого она сухо сказала:

— Там ничего не сказано о Гитлере.

— Она права, — сказал я. — Я слышал, что и Муссолини любит скрипку.

На этот раз Авива промолчала.

— Я всего-навсего пошутил, Авива.

— Муссолини? — упорно допытывался Аль-Серрас.

Она опять не проронила ни звука.

— Значит, это правда. Ты выступала с оркестром? — спросил Аль-Серрас.

— Какой оркестр? Это даже не был концерт.

— Да расскажи же, наконец!

— Мне было восемнадцать лет, — сдалась Авива. — Один мой друг организовал прослушивание. Отказ считался бы преступлением. Все вместе заняло полчаса.

Мы так подробно расспрашивали ее об этом эпизоде, потому что почти ничего не знали о том времени накануне нашей встречи, когда она переехала из Италии в Германию.

— У него удивительная голова, — сказал Аль-Серрас. — Похожа на одну из тех гигантских каменных голов тольтеков, что были обнаружены в джунглях.

— Он что, правда неравнодушен к музыке? — спросил я.

Она затянулась и выпустила облако табачного дыма.

— Я только что покинула монастырь. А он искал няню. Няню с музыкальным образованием. Его сын Романо, совсем еще ребенок, очень ласковый, тянулся к музыке, особенно фортепианной. Но это, конечно, был всего лишь предлог. Дуче хотелось иметь собственного учителя игры на скрипке.

— То есть он играет на скрипке?

— Мастерски. Это ни для кого не секрет. Как и то, что каждое утро он читает Данте. Поклонник итальянской культуры. И минут пятнадцать — двадцать играет на скрипке.

— И хорошо играет?

— Нормально. Давайте так. Я вам расскажу кое-что, а потом мы сменим тему. Идет?

Аль-Серрас молчал. Я сердито посмотрел на него.

Она попросила нас представить себе такую сцену. Официальная резиденция вилла Торлония, музыкальная комната с граммофоном, на полках — пластинки с записями Верди и Пуччини. Муссолини задергивает шторы и запирает дверь. Никому не позволено мешать ему в эти священные двадцать минут, когда он отстраняется от власти и отдает себя музыке.

— А как он играл? — спросил Аль-Серрас.

— Понятия не имею.

— В каком смысле?

— Он поставил пластинку. На секунду прижал скрипку к подбородку…

— Удивительно, что он ее не сломал, — съязвил Аль-Серрас. — С таким-то подбородком!

— …как будто играл ту же вещь, что на пластинке, — продолжила она. — А затем отложил скрипку в сторону.

— Ага! — засмеялся Аль-Серрас. — Хитрый ход. Он не умеет играть.

— Да нет, умеет. Мой друг, тот самый, кто организовал прослушивание, тоже скрипач, однажды играл с ним дуэтом. Муссолини играет, когда ему хочется. Но у него требовательная жена, много детей и куча советников. А главное — масса любовниц. Он принимает их в музыкальной комнате.

Аль-Серрас не скрывал удовольствия.

— Что касается меня, — продолжала она, — то я несколько минут поиграла на скрипке, но для себя уже решила, что мне это предложение неинтересно. А защитное оружие, которое я на всякий случай захватила с собой, не понадобилось.

— Какое оружие? — спросил я.

— Острые каблуки. Вы знаете, что я предпочитаю обувь на плоской подошве, но это был особый случай…

— Отважная девочка! — похвалил Аль-Серрас.

— Ты нарочно играла плохо? — догадался я.

— У меня не было ни малейшего желания занять то или иное место при дворе диктатора.

— А в эти полчаса тебя не тошнило от его вида?

— Он — лидер Италии. Я уверена, что у каждого, кто обладает подобной властью, есть свои тайны. Но вы поймите, для меня дуче всегда был дуче.

— Да у этого человека руки по локоть в крови! Он начал с того, что в 1924 году уничтожал своих оппонентов социалистов.

— В 1924 году мне было четырнадцать лет, — сказала Авива. — И это был не самый лучший в моей жизни год.

— Но ты не могла не видеть, что он идет по трупам! — Я уже почти кричал.

— Думаю, в тот год я и сама предпочла бы умереть.

— Друзья, — прервал нас Аль-Серрас, — о чем вы? Вы хоть сами себя слышите? Вы повторяете одно и то же.

— Ты все знаешь, Авива, — гнул я свое. — Не можешь не знать. Ты собиралась выступать с Куртом Вайлем и Бертольтом Брехтом. С теми, кого ненавидят нацисты.

— Нацисты срывают театральные представления. Шумят, угрожают, швыряют на сцену вонючие бомбы и даже ночные горшки. Если они действительно захотят присутствовать на наших выступлениях, я им не откажу. Возможно, мы сделаем их добрее.

— Тебе все равно, перед кем играть?

Аль-Серрас попытался перехватить инициативу.

— Я думаю, — сказал он добродушно, — что вряд ли этот человек монстр. Надо постараться увидеть в нем человеческую сторону. В каждом есть человеческая сторона.

— Ерунда! — возразил я. Чувствовал я себя ужасно. Зачем я затеял этот спор с Авивой?

— Я устала, — сказала она, поднимаясь. — Пойду прилягу.

— И не поела толком, — посетовал Аль-Серрас, хлебной коркой подбирая остатки с ее тарелки. — А что она имела в виду, когда говорила, что в 1924 году хотела бы умереть?

После концерта в Лиссабоне мы втроем отправились в ночной клуб. Мы устали за день, к тому же назавтра нам нужно было уезжать, но нас пригласил местный меценат, и мы посчитали невежливым отказаться. Под быструю джазовую музыку Авива танцевала сначала с патроном, сеньором Мединой, затем с Аль-Серрасом. Медина топтался поблизости, готовый снова закружить ее в танце.

Но она решила сделать перерыв и присела рядом со мной. Щеки у нее разрумянились, лицо блестело.

— Спорю, ты ненавидишь эту музыку! — перекрикивая шум зала, сказала она.

— Вовсе нет, с чего ты взяла?

— А почему ты не танцуешь?

— Я научился танцевать вальс, — рассмеялся я, — но это мой предел. Все, что быстрее вальса, навсегда лишит меня возможности ходить.

— Что-что?

— Не важно, — улыбнулся я.

Она придвинулась ближе:

— Болит?

— Что? — переспросил я, хотя прекрасно расслышал вопрос.

Она наклонилась ко мне еще ближе, коснувшись волосами моей щеки:

— Бедро. Сильно болит?

— Иногда болит, — ответил я.

Авива, в отличие от Аль-Серраса, всегда относилась к моему физическому недостатку с вниманием. Она следила, чтобы мы вовремя отправлялись на концерт, избавляя меня от необходимости бежать, не давала мне таскать тяжести. При этом она никогда не заговаривала со мной на эту тему. Но сейчас спросила:

— А к врачу ты ходил?

Мой деланный смех с трудом пробился сквозь гвалт ночного клуба:

— Это родовая травма. Ни один врач не поможет.

Она коснулась рукой моей щеки:

— Зачем ты сам себя наказываешь?

Я замер, не смея шевельнуться. На нее я не смотрел — а вдруг то, что я принял за сочувствие, на деле не более чем любопытство?

— Ты не должен мириться с болью. — Она так и не отняла руку от моего лица.

Она молчала, и тогда я потянулся, взял ее руку и долго держал в своей.

Она что-то прошептала. Мне показалось или она в самом деле сказала: «Пойдем со мной»? Но я не двинулся с места. Я боялся упустить настоящий момент ради того, в котором не был уверен. Мои глаза скользили по столу, считая пустые бокалы. Сердце бешено колотилось.

— Я ведь во второй раз не предложу, — сказала она.

В этот миг музыка смолкла. Вернулся Аль-Серрас и плюхнулся на свой стул. Следом за ним подошел запыхавшийся Медина.

— Что я могу сделать для вас? — спросил наш португальский хозяин.

Авива выдернула свою руку из моей и выпрямилась:

— Закажите выпивку.

— Стыдись, — стукнул меня по спине Аль-Серрас. — Мучить такую замечательную девушку жаждой.