Мы завернули за угол, автомобиль замедлил ход, и во внезапной тишине заглохшего двигателя мой до этого едва слышимый голос превратился в оглушающий визг: «…она сказала, что это наилучший способ!»

Машина прокатилась еще несколько метров. Аль-Серрас нажал на блестящую черную кнопку и закрепил тормоз. Он полез в карман за носовым платком, и я заметил, как он сотрясается от смеха.

— Занимаясь любовью, ты сказал? — Он вытер бровь и с резким звуком высморкался. — Черные сопли, вот что получаешь от езды на машине. Неплохо бы иметь защиту от ветра и крышу. Но тогда все будет укрыто от тебя, как в карете или в вагоне поезда. За автомобилями будущее. Они приводят меня в восторг. В самом деле, есть ли более важный вопрос, чем этот: что продержится дольше?

Он сказал это без всякой иронии, хотя его собственный автомобиль только что вышел из строя.

— Кто тебе внушил, что партнеры по дуэту должны иметь интимную близость? Сравнивать музыку с занятием любовью, что за чушь! — Он снова расхохотался, а я отвернулся, пряча покрасневшее лицо. — Это не твоя вина, — продолжил он, — Исабель, так ведь? И моя — я вложил ей это в голову. Да, я. — И он снова рассмеялся.

Аль-Серрас протянул свою большую руку и взъерошил мне волосы на голове:

— Вот что тебе нужно — открытый всем ветрам взгляд! Надеюсь, ты не расстроился. Да и почему ты должен огорчаться? Дни, проведенные за закрытыми дверями с Исабель! Уверен, они были прекрасны.

Он похлопал себя по бедрам. Последовало долгое молчание. Наконец он сказал:

— Граф — хороший учитель. Останься с ним еще на год или на два. Слушай его. Правда, он, как и Исабель, может зациклиться на каком-нибудь одном мотиве. Говорил он тебе, что ты модернист с руками классика?

— Классицист, — сказал я, — с руками модерниста.

— О, тогда между нами разница… И некоторые предостережения относительно Гойи и женщин, — вспомнил он и мечтательно улыбнулся.

Итак, я не был чем-то особенным ни для Исабель, ни для графа. Они предложили мне все то, через что прошел Аль-Серрас. Похоже, мне следовало идти по стопам пианиста.

Именно в этот момент что-то заставило меня пообещать себе не быть на него похожим, и как можно больше. Я уже определил для себя наиболее разумный стиль игры. Это был инстинкт, не фальшь, но я дал себе клятву держаться подальше от его эксцентричности, присущей не только ему, но и многим другим музыкантам. Мое лицо не будет выражать ничего. Моя цель — передавать музыку, не привлекая внимания к себе, сосредоточиваясь на гораздо более важных вещах. Я хотел, чтобы он или кто-то, подобный ему, смог подтвердить мне, что я прав.

Аль-Серрас изучающе смотрел на меня и все никак не мог проморгаться от ветра и пыли.

— У тебя все в порядке? Тебя звать Фернан, да?

— Фелю.

— Фелю, мы должны напоить автомобиль.

— Бензином?

— Водой. Это «стенли стимер», — сказал он, вглядываясь поверх капота в иссушенную зноем дорогу. — В Англии ручей на каждом повороте. А не ручей, так лужа. Но здесь… — И он снова вытер лоб.

— Может быть, это и не самый лучший автомобиль для таких мест, — сказал я.

— Мерси! — прорычал он возмущенно. — Я купил его в агентстве по продаже автомобилей! И, как они объяснили, там, где нет ручьев, есть поилки, даже в Ламанче.

Он потянулся за сиденье, достал оттуда прямоугольный контейнер с навинчивающейся крышкой, похожий на фляжку огромного размера, и вручил его мне: — Вот почему я никогда не езжу без компаньона. В одном квартале сзади, справа за углом… Я уверен, что видел там поилку для лошадей возле фонарного столба. Обо мне не беспокойся. Я постерегу машину.

Идя за водой, я мысленно возвращался к нашему разговору, размышлял над его словами об Исабель и графе, я вызывал в себе чувство неприязни к нему, поскольку все еще стеснялся той радости, что недавно испытал, когда он пригласил меня поехать с ним.

— Фернан, — сказал я громко и с горечью. Он не знал моего имени. Ему просто нужен был подносчик воды для его жалкой паровой машины. Поилки для лошадей. Я споткнулся о булыжник и почувствовал, как боль пронзила бедро. Но однажды, подумал я, когда автомобили завоюют мир, не станет никаких поилок для лошадей через каждые несколько кварталов.

Когда вещи меняются, они меняются не чуть-чуть, а значительно, так основательно, что мы не можем предвидеть изменений: что исчезнет, а что возникнет, чтобы занять место исчезнувшего. Что продержится дольше? Не «стенли стимеры». И не музыка Аль-Серраса.

— Я помню мальчика, — сказал он мне двумя часами позже, сопровождая свой рассказ мощной отрыжкой. Мы смогли запустить «стенли стимер», и это была уже третья таверна, где мы останавливались, чтобы, как он говорил, «перекусить», а сам запивал каждый ломоть хлеба и кусок жирного мяса по меньшей мере двумя стаканами жидкости янтарного цвета.

Я старался держаться подальше от него, насколько мне позволял стул. Но как только я отодвигался, он начинал сползать, и мне приходилось в очередной раз возвращаться и подпирать его мясистое плечо. На мое ворчание бармен поднимал глаза, тогда у Аль-Серраса появлялась возможность поднять палец, что означало просьбу наполнить бокал.

— Этот мальчик, — продолжал он, — обладал всем, чего не было у меня. Я разыскивал его многие годы.

Я протянул руку, чтобы остановить бармена, собиравшегося наполнить и мой бокал.

— Я встретил его в маленьком городишке. Пыль, ослиный помет и старухи, волочившие свои черные юбки. Ты знаешь это место?

— Конечно. Оно называется Испания.

— Правильно. Я играл там в трио… Он поднялся на сцену, с ним была виолончель, самая маленькая из когда-либо виденных мною.

Я сидел выпрямившись.

— Там были и его родители — симпатичная мама и жирный отец-хвастун. Мальчик, казалось, был в шоке. Боязнь сцены. Наверное, отец бил его. Я видел такое в каждом городе. Чудовища… — Он замолк и уставился вдаль.

— Да.

— Мальчик поставил свою крошечную виолончель у ног и стал играть. И превратился в нечто такое, чего я не видел никогда. Казалось, он не с нами на сцене, а где-то очень далеко. Затем — сейчас уже не вспомню причины — отец ударил его.

Я весь напрягся, вытянув шею, пытался увидеть в водянистых глазах Аль-Серраса хоть какие-то признаки тоски.

— А вы уверены, что у него была виолончель?

Он игнорировал мой вопрос:

— Дальше было еще забавнее. Мать, слишком хорошая для такого мужа, что-то держала в руке. Что-то вроде трости, но толще. Длинное и круглое. И этим она ударила своего мужа по носу. Сумасшедший дом!

— Может, он не был ее мужем?

— Минуточку, дружок, — сказал он напыщенно и замолчал, его глаза наполнились слезами, несколько раз он хлюпнул носом. Затем кашлянул в рукав, оставив на нем следы мутных, пьяных слез. Я предложил ему носовой платок, но он отказался. — Она была прекрасна. Его защитница — Мадонна!

— А он?

— А он существовал в своем собственном мире.

— Это была не виолончель, — сказал я. — Это была скрипка.

— Официант! — проревел Аль-Серрас.

— Это была скрипка, на которой он играл, как на виолончели, — снова пытался сказать я.

— Ты не понял, — прорычал он. Силы возвращались к нему. Схватив за пиджак, он легко поднял меня со стула. Послышался треск рвущейся ткани.

— Вы нашли этого мальчика, — сказал я дрожащим голосом.

— Я же рассказываю тебе, а ты точно не слышишь, — прогремел он и снова потряс меня. — Это был ангел, абстракция.

— Он — реален, он вырос!

— Если бы мы могли просто любить нашу музыку, если бы мы могли быть защищены от всего другого, мы бы тоже были ангелами, — сказал Аль-Серрас, ослабив хватку. — Я по-прежнему ищу этого мальчишку, ищу в себе. Я пытаюсь найти тот момент, когда, кроме музыки, не существует ничего. Ни разу мне не удавалось так погрузиться в музыку, чтобы я забыл о своих слушателях, нет, хоть уголком глаза да вижу: тут женщина зевает? там мужчина собирается уходить? Даже наедине с собой меня постоянно мучают мысли: что, пальцы уже не столь ловки, как прежде? неужели мои лучшие годы уже позади? кто-нибудь будет помнить меня? — Он замолчал на мгновение. — Меня не помнят нигде… кроме тех мест, где я часто бываю. — Он оттолкнулся от бара, чтобы сплюнуть под ноги, но промахнулся — по его ботинку расползлось пятно. Подняв пустой заляпанный стакан, он провозгласил: — За все, что неподвластно времени…