— Да, Джесон, это очень красивые огоньки, — сказал Нэд.

Луизе стало скучно.

Джесон заметил это и подошел к ней,

— А ты, — сказал он, — ты меня не любишь.

— Что ты, Джесон, милый, я люблю тебя.

— Не называй меня милым.

— Она любит тебя, Джесон. Она очень любит тебя, — сказал Нэд. — Она любит тебя больше всего на свете.

Джесон отвернулся от них. Луиза с благодарностью поглядела на Нэда.

— У меня припасено кое-что и для нас с тобой, — сказал Нэд с улыбкой, вытаскивая из кармана кисет. — Настоящий мексиканский, экстракласс.

Они уселись на кровати Нэда, свернули сигаретки и до глубокой ночи курили марихуану, уносясь в своем ночном бдении в далекое неведомое путешествие по следам своего отчуждающегося «я». Но даже в состоянии этого одурманивающего безмятежного полузабытья Луиза не могла освободиться от чувства раздражения, вызываемого тем, что взгляд Нэда с тупым упорством шарил по ее телу.

Ночь прошла. Джесон вернулся к нормальному состоянию, клятвенно утверждая, что первая проба прошла очень успешно, что это здорово, это освобождение, однако внешне он оставался таким же угрюмым, как всегда. За этим последовали новые бесконечные беседы с Нэдом, и в конце недели Джесон, подойдя к Луизе, которая лежала на постели и ждала его, предложил ей провести эту ночь с Нэдом.

Луиза нахмурилась — совсем чуть-чуть, — стараясь подавить в себе мгновенно вспыхнувшее чувство отвращения: какая-то внутренняя скованность мешала ей теперь свободно объясняться с мужем.

— Но я не хочу, Джесон, — медленно проговорила она, понизив голос, понимая, что Нэд может слышать их разговор, находясь по ту сторону чемоданной баррикады.

— Я считаю, — сказал Джесон, — я считаю, что ты должна.

— Я же тебя люблю, — сказала Луиза.

— Послушай, — сказал он, и странно напряженное лицо его приняло такое выражение, словно на зубы ему попал песок, — ты должна сбросить эту петлю с шеи и преодолеть всю эту муть — это самое «ты-я». Это очень, очень гадко… — Он помолчал. — Мы все — часть одного… одного большого нечто… И надо легко, спокойно, бездумно сливаться с ним. Ты любишь меня. Так. Это хорошо. Но этого недостаточно. Ты должна любить и других людей, и вот здесь Нэд, и он хочет тебя. Ты знаешь, что он хочет тебя.

Он страдает, потому что он хочет тебя, как же ты можешь отказывать ему?

— Джесон, — спокойно, решительно проговорила Луиза. — Джесон, я ношу твоего ребенка.

Его жесткий напряженный взгляд стал мрачен.

— Моего ребенка! Это не мой ребенок, Луиза, потому что у меня нет ничего моего. Я давно покончил с этим примитивным бредом собственничества. Это мерзко, Луиза. Все зло отсюда, от этого уродливого… чувства собственности… чувства обладателя. Это породило истребление индейцев. Это породило Вьетнам. Хватать, держать, иметь. Если ты чем-то обладаешь, отдай это. А у тебя есть, что отдать. У тебя есть тело. Ты отдала его мне. Теперь позволь Нэду обладать им какое-то время. Ты должна это сделать, должна…

Последние слова он произнес, глядя ей прямо в глаза; взгляд его был странен.

— Я не знаю… я просто не могу, Джесон, — пробормотала Луиза.

— Тогда убирайся отсюда, — сказал он, — потому что я не могу выносить… всех вас больше… тебя… всех, кто не может освободиться от этого уродства, от этой отравы…

Луиза молчала; она отодвинулась от Джесона и лежала на самом краю матраца, почти на полу, не глядя на мужа.

— Ну, вставай, — сказал он. — Ступай отсюда. Убирайся вон. Убирайся туда, откуда пришла.

Она встала в одной ночной рубашке.

— Возвращайся к своим папочке и мамочке, к их картинам и книжкам, ко всей этой муре.

Луиза отступила от него к перегородке. Остановившимся взглядом, она смотрела на чемодан — нужно его упаковать… Перед глазами у нее встал их опустевший домик, аэропорт, самолеты, лица отца и матери, лицо Джесона, который с этой минуты станет для нее лишь воспоминанием. Она хотела было что-то сказать, но увидела странно отрешенное лицо Джесона и поняла, что он уже далек от нее, что, поглощенный своей думой, он глубоко ушел в себя, и не произнесла ни слова; она отвернулась от него, вышла из-за перегородки и прошла в другой конец чердака.

Нэд лежал на постели с книгой в руках. Когда Луиза приблизилась к нему, он поднял на нее глаза.

— Ну вот, правильно, — сказал он, — вот правильно. — Он взял ее за руку, и она, вся похолодев, чувствуя, как у нее кружится голова и тошнота подступает к горлу, стала на колени возле него на постель.

— У тебя сейчас зимняя спячка, — прошептал он, касаясь ее рукой, — но придет весна, в тебе забродят соки, а летом, увидишь, как ты расцветешь.

Он раздел ее, и ей показалось, что его чужой запах упорно, неотвратимо обволакивает все ее тело и ей нечем дышать. Его дыхание стало громким, и Джесон не мог не слышать, как оно участилось и как она вскрикнула в первую секунду. Но потом она лежала совсем тихо и желала только одного: чтобы Нэд был так же тих — ради Джесона.

Проснувшись утром, Луиза несколько мгновений бессознательно отгоняла от себя возвращение к реальности, пока вдруг пробуждение не стало полным, и она затаила дыхание, почувствовав рядом с собой чье-то спящее тело. Она выскользнула из постели и остановилась возле нее, нагая, спрашивая себя, где же Джесон; ей хотелось броситься к нему, но ее удерживало казавшееся ей самой нелепым чувство вины. Она достала ночную рубашку, натянула ее на себя и пошла к плите. Она сварила кофе, стоя у плиты, глядя на газовое пламя, лижущее алюминиевое донышко кофейника, и ожидая, когда вода закипит и начнет плескаться о маленькое прозрачное окошечко в крышке. И лишь после того, как кофе был готов, она собралась с духом и прошла за перегородку из чемоданов и пустой тары, как бы для того, чтобы предложить своему мужу чашку кофе. Джесона за перегородкой не было.

Она торопливо вернулась к Нэду, который еще только пробуждался от сна.

— Он ушел, — сказала она.

— Не обращай внимания, — сказал Нэд. — Вернется.

Они сели за кухонный стол и стали пить кофе, а в девять часов появился Джесон.

— Просто вышел пройтись, — сказал он, пожав плечами. Вид у него был усталый и понурый, но спросить его, как долго он бродил по улицам, Луиза не решилась. Они сидели втроем и пили кофе. От прежней непринужденной близости между Нэдом и Джесоном не осталось и следа. Никто ни словом не обмолвился о минувшей ночи, никто не пытался подвергнуть обсуждению создавшиеся теперь новые взаимоотношения. Луиза время от времени поглядывала на Джесона в надежде, что он начнет разговор, но лицо его было непроницаемо.

Днем они втроем сходили в кино, Луиза приготовила на ужин тушеное мясо с овощами и соусом, а потом снова легла в постель к Нэду, так, словно это уже разумелось само собой. У Джесона за перегородкой погас свет, а Нэд взял с полки книгу «Кама Сутра»^[25].

— Я хочу, чтобы ты прочла это, — негромко, настойчиво сказал он Луизе. — Это индийская книга, нечто вроде наставления об искусстве любви, только написана она была пятнадцать столетий назад.

Луиза взяла у него книгу, и она привычно раскрылась на середине.

— Это именно то, что необходимо нам, людям западной цивилизации, — сказал Нэд. — Необходимо как противоядие против внутреннего закрепощения, от которого мы все страдаем после двухтысячелетнего владычества христианства. Я полагаю… я полагаю, что если мы освоим некоторые из ритуальных поз, это поможет тебе познать самое себя и облегчит тебе жизнь там, в новой Англии, среди твоих снобов.

Он говорил очень серьезно. Луиза поглядела на его грузное тело, на обвислый, поросший черными волосами живот, выглядывавший из незастегнутой пижамы. Он склонился над ней и взял книгу у нее из рук.

— Люди, — сказал он, — с сексуальной точки зрения делятся на несколько типов. Ты, насколько я понимаю, принадлежишь к типу кобыл, а я — к типу жеребцов, следовательно, мы с тобой представляем то, что называется гармоничным сочетанием…