На следующее утро Ратлиджи уехали. Они не сказали друг другу ни слова за все время перелета в Сан-Хуан, но когда лайнер начал набирать высоту, оставляя позади Пуэрто-Рико, Лилиан, глядя па свои стиснутые на коленях руки, попросила у Генри прощения.

— Разве в этом дело, — сказал Генри с досадливым жестом, словно отмахиваясь от чего-то не стоящего внимания. — Я хочу сказать… если ты… Ты ведь совершенно свободна… Я только одного не понимаю… почему он?

Лилиан удивленно на него поглядела.

— Почему? — повторила она, как бы в свою очередь задавая вопрос: «Неужели об этом еще нужно спрашивать?»

Ратлиджи, как и вся Америка, мало-помалу оправились после убийства президента, поскольку все в их повседневной жизни оставалось на своих обычных местах. Третья зима, проведенная ими в Массачусетсе, мало чем отличалась от первой и второй: те же жухлые цвета осени, тот же морозный воздух, просушивший тротуары Брэттл-стрит и омертвивший еще не успевшую опасть листву растений в саду. А потом выпал снег, и после особенно сильного снегопада пришлось прилагать героические для горожан усилия, чтобы вывести автомобиль из гаража и отправить детей в школу. Генри, как истый американец, хотя и миллионер, сам расчищал от снега проезд для автомобиля и пешеходную дорожку к дому. Луиза и Лаура надели черные резиновые сапоги и яркие пестрые шарфы и отправились после школы в Чарлз-ривер поглядеть, стала ли река и можно ли кататься на санках.

Вскоре подошло рождество, напомнив еще раз о том, что Джон Кеннеди и вправду мертв. Однако оно принесло с собой и рождественские гимны, и Ратлиджи распевали их на улицах вместе с Коинами, приехавшими из Европы и любившими такого сорта развлечения. Потом Лаура ездила в Пибоди-музей со своей подружкой Сэсс и с ее матерью, миссис Оболенской, А Луиза назначала свидания, ходила в кино и ела мороженое, запивая содовой. Генри и Лилиан пять дней в неделю были на званых обедах, а после рождества Лилиан с девочками встретилась с Биллом и Джин Лафлин и мальчиками в Вермонте, где они должны были, как повелось последние пять-шесть лет, провести неделю, катаясь на лыжах, только Генри на этот раз остался в Кембридже работать над своей книгой.

Как-то вечером весной 1964 года Луиза, которой минуло уже шестнадцать лет, возвращалась со своими подружками из кино. Она шагала в центре группы, остальные пятеро — по бокам и чуть позади. Девочки и младший брат одной из них с трудом, вприпрыжку, поспевали за ней, стараясь заглянуть ей в лицо. Она излагала им свое мнение о фильме, который они только что смотрели, поскольку никто из них не решался ничего сказать, пока она, Луиза, не объяснит им, что к чему. При этом она даже не глядела на своих спутников — ведь они и так ловили каждое ее слово, — но ее тонкие руки подкрепляли слова жестами, и она говорила громко, отчетливо, так чтобы они все могли ее слышать.

Луиза была выше ростом и гораздо красивее своих подруг: ее светлые волосы мягко ложились на плечи, юное лицо выражало легкую снисходительность, которая мгновенно сменилась неприкрытым презрением, как только мальчик, младший брат одной из подруг, раскрыл было рот, чтобы выразить свое мнение. Ведь ему, в конце концов, было всего двенадцать лет и к тому же он был толст и одет в клетчатые шорты, в то время как на Луизе было голубое платье с кружевным воротником и на стройных ножках белые чулки. Остальные девочки были одеты не лучше, чем мальчик. На одной были теннисные туфли и джинсы, на другой — мятая юбка и куртка на молнии и с капюшоном; платье третьей, вероятно, перешло к ней от старшей сестры. Но так тому и полагалось быть — ведь ни у кого из них не было такого отца, как у Луизы, который как-никак настоящий профессор с кафедрой, да к тому же миллионер и друг сенатора Лафлина, а тот, быть может, в недалеком будущем станет президентом Соединенных Штатов. И потому считалось в порядке вещей, что Луиза входит в автобус первой и стоит, прислонившись к алюминиевой стойке, в то время как Шерри, Фанни, Мириам и Саул качаются и подскакивают, чтобы удержать равновесие, пока автобус погромыхивает по Гарвардскому мосту.

На Гарвардской площади они вышли из автобуса, и Мириам немного отстала, чтобы отделаться от своего братца. Он все время отпускал какие-то грубые шуточки, которые казались ему забавными, однако ни разу не вызвали улыбки на губах Луизы, что приводило его сестру в страшный конфуз. К тому же он был очень толстый и уродливый, и это напоминало Мириам, что и она пухленькая и некрасивая. Впрочем, она, по-видимому, смирилась со своей полнотой, так как вошла вместе с остальными девочками в закусочную на площади и заказала себе огромную порцию молочного коктейля с земляникой.

Луиза взяла банановое мороженое с орехами и небрежно лакомилась им, восседая на высоком табурете, — впрочем, что бы и в каком количестве она ни поедала, это никак не отражалось на ее стройной фигурке. В то время как Мириам откровенно обжиралась, а две другие девочки с различной степенью жадности отправляли в рот ложку за ложкой холодную сладкую смесь, Луиза элегантно, почти совсем по-европейски полизывала мороженое кончиком языка.

— Где Саул? — спросила она Мириам.

— Домой пошел.

— Он что же, не захотел молочного коктейля?

— Нет, верно, хотел, но я… К черту, я ведь обещала ему только сводить его в кино.

— Ты должна была угостить его коктейлем. Раз уж он был с нами.

Мириам покраснела, глаза ее налились слезами. Две другие девочки, Шерри и Фанни, с еще большим уважением поглядели на Луизу. Потом Шерри — та девочка, на которой было платье с чужого плеча, — начала набирать в легкие воздух, словно это помогало ей придать себе отваги, после чего дрожащим голосом обратилась к Луизе.

— Послушай, Луиза, — сказала она, — послушай, ты поедешь в лагерь в этом году?

Щеки Луизы порозовели.

— Нет, не думаю, — сказала она.

— О, — сказала Шерри и, поникнув на табурете, испустила глубокий вздох.

— А я, наверное, поеду, — сказала Фанни, но это заявление, по-видимому, не слишком утешило Шерри.

— Я не знаю, поеду ли я, если Лу не поедет, — сказала она.

Мириам хранила молчание.

— Дело в том, — сказала Луиза, скромно опустив глаза на пустую вазочку и стараясь подобрать со дна остатки мороженого, которые никак не подцеплялись на ложку, — дело в том, что мы с папой, возможно, поедем в Европу.

— О, вот как! — сказала Фанни. Шерри только молча кивнула головой.

— Да, конечно, — сказала Мириам, — кому охота ехать в лагерь, если вместо этого можно поехать в Европу.

— Мне бы очень хотелось поехать в Европу, — сказала Шерри. — Надеюсь, когда-нибудь все-таки поеду.

— Я еду только потому, — сказала Луиза, — что папе надо быть на конференции в Париже, а мама не хочет ехать.

— Мама не хочет ехать? — переспросила Шерри. — В Париж?

— Да, не хочет. Она же была там тысячу раз, и притом ей не нравятся французы. Она говорит, что они хамят американцам.

— Ну, тогда, конечно, другое дело, — сказала Шерри, — если она уже там была… тем более тысячу раз. Вот моя мама тоже частенько ездила с папой в Нью-Йорк, а теперь уже ездит не так часто.

Луиза улыбнулась, проявляя вежливый интерес, взяла свою сумочку и соскользнула с табурета. Остальные девочки тоже взяли свои сумочки и журналы со стойки и следом за Луизой вышли на Гарвардскую площадь. Там они расстались. Три младшие девочки зашагали вниз по Маунт-Оберн-стрит, а Луиза пересекла площадь у газетного киоска и вступила на территорию Гарвардского университета.

Она ответила улыбкой на почтительную улыбку сторожа, кивнула одному из студентов отца, который крикнул ей: «Привет, Луиза!», подошла к Элиот-Билдинг и, не постучавшись, вошла в приемную. Секретарша подняла голову и улыбнулась ей.