Они вернулись в отель, переоделись и снова встретились в баре, в главном здании отеля. Почти все посетители бара, кроме них, были европейцы — больше всего было бельгийцев и голландцев. Генри уже заказал себе мартини, когда в бар вошла Луиза.

— Что ты будешь пить? — спросил Генри.

— Чистое виски, — сказала она непринужденно, как нечто само собой разумеющееся, и он не стал возражать, хотя обычно не позволял ей пить крепкие спиртные напитки. Но в этот вечер она была одета очень по-взрослому, хотя и скромно, и волосы были подобраны вверх — прическа, которую она делала крайне редко.

За обедом она сидела очень прямо и говорила не умолкая, тем более что Генри почти все время молчал.

— У Лафлинов не такой уж счастливый брак, правда, папочка?

— Я, право, не знаю…

— А Бенни говорит, что они вечно грызутся. — Она помолчала. — Не понимаю, зачем, в сущности, нужны все эти браки, когда в большинстве случаев ничего из них не получается.

— Из нашего же получилось.

— Да, как будто. А впрочем, откуда мне знать? Ведь если вы с мамой не поладите, я же узнаю об этом последней. Родители очень часто продолжают жить вместе радидетей, не так ли?

Генри улыбнулся.

— Могу тебя заверить, что мы с твоей матерью живем вместе отнюдь не из-за тебя и Лауры.

— Да, но… Вот сейчас мы отправились в путешествие, а мама осталась дома. Лет десять назад этого бы не произошло.

— Это не значит, что мы отдалились друг от друга.

— Нет, конечно. — Луиза задумчиво перебирала в пальцах рукав платья. — Но это значит, что вы как-то меньше зависите друг от друга.

— А это, может быть, не так уж и плохо.

— Да, понимаю, — сказала Луиза. — Понимаю. Я и не хотела сказать, что это плохо.

Генри явно чувствовал себя не в своей тарелке, и Луизу это обескураживало. Тем не менее она твердо решила провести с ним серьезный разговор на эту деликатную тему.

— Ты любил кого-нибудь до встречи с мамой?

— Да, — сказал Генри. — У меня были подружки.

— Кто именно?

— Ну… обыкновенные студентки.

— Да нет… я не о том. Была какая-нибудь одна, настоящая?

— Была одна девушка по имени Эллен.

— Почему ты не женился на ней?

— Меня призвали в армию.

— А больше никого не было?

— Была еще девушка в Германии… немка.

— Немка? — Это признание явно ошеломило Луизу.

— Она была очень хорошая.

— Да, но… На чьей она была стороне?

— Она работала на нас.

— О!

— Ее муж был убит.

— О! Понимаю. Значит, она была замужем?

— Она была вдова.

— Вдова. — Луиза кивнула, явно взволнованная всем услышанным. — И что же с ней потом сталось? Почему ты не женился на ней?

— Это еще недостаточное основание для женитьбы, если ты… если тебя к кому-то влечет.

— Вы, должно быть, разошлись, когда ты уехал?

— Именно так.

Луиза глотнула виски.

— А потом?

— А потом я познакомился с твоей матерью.

— Где?

— В Нью-Йорке, на коктейле у твоей двоюродной бабушки Фанни.

— Не очень-то романтичная встреча.

— Сожалею, но что поделаешь. А где бы ты хотела, чтобы это произошло?

— Ну, не знаю… В парке, в музее.

— Или, может быть, в метро?

Луиза улыбнулась.

— И как скоро вы поженились?

— Довольно скоро.

— Через год?

— Меньше.

— Ну когда?

— Я не помню… недель через пять-шесть.

— И это уже было романтично?

— Да.

— А потом родилась я?

— А потом родилась ты.

Луиза перевела дух, внутренне улыбнувшись, когда добралась до этого события — своего появления на свет.

— А почему вы ждали четыре года, прежде чем родить Лауру?

— Ну, видишь ли, иной раз так бывает…

— Ясно. — На минуту Луиза задумалась. — Но почему все-таки ты женился на маме, а не на той немке?

— Я любил твою мать сильнее.

— А она тебя любила?

— Да.

— Мне кажется, если я кого-нибудь полюблю, то буду любить так сильно, что уже никого так не полюблю потом.

— Если это сбудется, считай, что тебе повезло.

— Но так ведь лучше, правда?

— Это большая редкость.

— Мне кажется, у меня будет именно так.

И впервые за весь вечер она отвела взгляд от отца и уставилась в пространство, словно увидела перед собой свою первую и единственную любовь.

Оба почувствовали усталость — сказывалась дорога, купанье, почти бессонная ночь. Они вышли из ресторана и направились к своим хижинам. Луиза обняла отца за талию, он обнял ее за плечи.

— Хорошо здесь, правда? — сказала Луиза.

— Очень хорошо.

— Мне бы хотелось остаться здесь надолго-надолго.

— И мне.

Они подошли к хижине Луизы, и, повернувшись к отцу, она сказала:

— Здесь такие огромные кровати. Даже больше той, что была вчера.

Генри молча поглядел на нее.

— Я подумала… — начала было Луиза.

Генри снял руку с ее плеч.

— Спокойной ночи, — сказал он, повернулся и, не поцеловав ее на прощанье, направился к своей хижине.

С этой минуты их дружба начала давать трещину. Ее стройная фигура вечно была перед его глазами — то в легком летнем платьице, то в вечернем туалете, — и небрежно раздвинутые колени или очертания груди в глубоком вырезе джемпера были для него как прикосновение раскаленного железа или удар ножа: боль была острой и физически ощутимой. Генри был измучен и нравственно унижен, как был бы измучен и унижен любой средний порядочный американец, открывший в себе постыдное влечение к собственной дочери.

Оставаясь один, Генри еще находил силы думать о посторонних предметах и чисто по-отечески — о Луизе; но стоило ему увидеть перед собой ритмично струящиеся линии ее тела (а она то и дело вбегала к нему в комнату — обнять, потереться щекой о его щеку, в элегантно-небрежной позе присесть напротив него с невинным, но бессознательно кокетливым видом), и его трезвые, упорядоченные мысли разлетались в прах, испепеленные огнем физической муки.

Проявлять поменьше любви, на которой до сих пор строились их отношения, и побольше отцовского авторитета — другого способа защиты Генри не мог себе избрать. Если раньше он всегда, не скупясь, изливал свое обаяние на Луизу, то теперь пришлось от этого отказаться. Он стал строг, потребовал, чтобы она ложилась спать в десять часов, и не разрешал ей пить больше одного стакана вина за день. А в Аддис-Абебе, куда они отправились из Малинди, он свел дружбу с итальянкой — дамой примерно одного с ним возраста, проживавшей в том же отеле. Если вечерами он сидел с итальянкой в баре, то просил Луизу им не мешать и отсылал ее к себе; она подчинялась очень неохотно, чувствуя — и не без основания, — что за этой внезапной вспышкой отцовского деспотизма кроется что-то другое. Особенно большую обиду нанес он ей, когда отправил ее вместе с выводком английских ребятишек и их нянькой смотреть королевских львов, а сам предпочел пойти в музей.

— И я с тобой.

— Глупости. Ты же хотела поглядеть на львов.

— Нет, папа, нет. Я лучше пойду с тобой в музей.

— В музей ты можешь пойти в другой раз.

— А почему не с тобой?

— Я иду с сеньорой Ламбрелли, а ты можешь пойти с Батлер-Кларксами.

Лицо Луизы окаменело, она была вне себя. Не проронив больше ни слова, она ушла с оравой английских ребятишек, которые все были много младше ее, да и нянька, судя по ее косичкам, тоже легко могла оказаться младше Луизы.

Детская обида Луизы значительно облегчила положение ее отца, так как теперь она меньше уделяла внимания своей внешности и одежде и никогда не смотрела ему больше в глаза с тем настороженно-испытующим выражением, которое в сочетании с ее красотой едва не толкнуло его на скандально греховный поступок.

Покинув Аддис-Абебу, они снова остались одни; теперь не было ни синьоры Ламбрелли, ни английских ребятишек, но отношения между отцом и дочерью уже утратили свою непринужденность. В Гондаре, когда они смотрели ангелов на куполе храма Селассии Дебра Берхан Генри провел долгую беседу с дочерью, но тема этой беседы была ограничена коптским храмом и состоянием цивилизации в Эфиопии семнадцатого века. Впрочем, за обедом он даже смеялся, и Луиза улыбалась в ответ, так что между ними стала восстанавливаться некоторая близость, но теперь уже Генри взвешивал каждое свое слово, а Луиза держалась пугливо и отчужденно, боясь снова испытать унижение.