Генри, миллионер, чистюля и щеголь, был в ужасе, но искать другое пристанище на ночь было уже поздно. Поэтому он постарался, как смог, подавить чувство омерзения и примириться со всем этим убожеством, но когда им показали их номер, выяснилось, что у них будет одна комната на двоих — большая, с двухспальной постелью и очень душная; в ней было много жарче, чем на воздухе. Швейцар поставил чемоданы и начал открывать ставни, прежде чем Генри успел спросить, нет ли второго номера. Но сколько бы Генри ни жестикулировал, пытаясь объяснить, что ему нужна вторая комната, в ответ он видел только протянутую руку, указующую на эту единственную комнату, на эту единственную постель. Уходя, швейцар включил медленно вращающийся вентилятор под потолком, словно это могло разрешить все проблемы.

Ванны в номере не было — только раковина в углу. Луиза пошла в уборную, которую им указали по дороге. Генри тем временем открыл чемодан, достал свою пижаму и бритву, потом снял пиджак и галстук и умылся над раковиной.

Луиза вернулась.

— Учти — здесь тараканы, — сказала она и попыталась улыбнуться, но улыбки не получилось, и она расплакалась.

Генри обнял ее.

— Моя бедная малышка, — сказал он.

— Ох, папа, это просто ужасно, — сказала Луиза.

— Увы, — сказал он.

— И в Париже было ужасно, и я ненавижу Боннефуа.

— И я тоже. — Он похлопал ее по плечу, и она перестала всхлипывать, только тихонько посапывала носом.

— Нам нужно поспать, — сказал он. — Утром все будет по-другому.

Он взял пижаму и прошел в загаженную уборную, где и переоделся, поскольку ширмы в номере не было. Потом постоял на галерее (сопенье и храп поплыли на него снова из всех дверей), чтобы дать и Луизе возможность переодеться. Но когда он вернулся в номер, она стояла возле раковины в бледно-желтой шелковой комбинации, которую купила в Париже, и умывалась.

Она улыбнулась ему, утирая лицо полотенцем. Генри забрался в широкую постель и взял книгу.

— Что-то очень шикарное на тебе надето, — сказал он.

— Я купила это в Париже.

Он смотрел на нее с минуту: сквозь кружева проглядывали очертания груди, короткая шелковая комбинация чуть прикрывала длинные стройные ноги. Потом он снова взялся за книгу, а Луиза спряталась за дверцей гардероба, чтобы надеть пижаму.

— Ты не возражаешь? — спросил он, когда она улеглась в постель рядом с ним. — В конце концов, я могу поспать и на полу.

— Я? Нисколько, — сказала она. — Вот, может быть, ты…

— Разумеется, нет.

— Помнишь, в детстве я частенько… забиралась между тобой и мамой?

Генри улыбнулся.

— Наверное, это покажется нам забавным, когда мы потом будем вспоминать нашу поездку, — сказала Луиза.

Генри положил книгу и выключил свет. Они лежали, отвернувшись друг от друга, но, несмотря на поздний час — ночь опустилась теперь уже и над Францией, не только над Восточной Африкой — и несмотря на усталость, ни ему, ни ей не спалось. Минут двадцать оба ворочались в постели; казалось, что в комнате становится все жарче и жарче.

Генри сел и сбросил тканевое одеяло, оставив одну простыню. Он не знал, спит ли Луиза, но тут она прошептала:

— Ужасно жарко, — и в голосе ее прозвучали истерические нотки — предвестники бессонницы.

— Ничего, потерпи, — сказал он и, успокаивая, положил руку ей на плечи. Дыхание ее стало ровнее, несмотря на невыносимую жару, удесятеренную жаром его руки. Генри не ощущал неудобства от того, что дочь лежала в одной с ним постели, хотя она уже не казалась ему ребенком, — почти бесплотный образ его маленькой дочурки куда-то ускользал, рядом с ним покоилось тело молодой девушки, весомая плоть, и когда она прикорнула к нему, устраиваясь поудобнее, чтобы уснуть в его объятиях, ее нежный, но твердый живот коснулся его бедра. Он почувствовал это, и мгновенно все в нем напряглось — и мозг, и мышцы, — и ему вдруг мучительно захотелось коснуться рукой влажного тела Луизы, проверить, кто здесь рядом, — ребенок или девушка, уже превратившаяся в женщину?

Его рассудок инстинктивно противился этому порыву, но откуда-то снова и снова всплывал предательский вопрос: «А что тут такого?» И в то время, как его мозг вел этот спор с самим собой, его тело бессознательно тянулось к цели. Потом, внезапно осознав чудовищность того, что с ним происходит, он огромным усилием воли заставил себя отодвинуться к краю постели.

Это резкое движение разбудило Луизу, если только она спала.

— Папа, тебе удобно? — спросила она.

— Да, — сказал он, — прости, пожалуйста. — И, помолчав, добавил: — Мне что-то приснилось.

После этого они лежали, не касаясь друг друга, и оба пытались уснуть. Мало-помалу дыхание Луизы стало ровным, Генри же еще долго не спал, притворяясь, что спит; жгучее чувство неловкости, стыда, презрения к себе самому то и дело прорывалось сквозь его дремоту.

На другой день Генри никак не мог решить, прошло ли незамеченным для Луизы испытание, которому он подвергся ночью. Она не проявляла ни малейших признаков смущения или отчужденности, не сделала ни единого намека. Разве лишь была как-то необычно весела и забавно потешалась над убожеством отеля, когда они завтракали в огромной темной столовой, где все окна открывались в крытый двор.

А Генри был насторожен: теперь, когда усталость и внезапное своеволие плоти остались позади, совесть заняла свое привычное, подобающее ей высокое положение в его душе, и за завтраком он уже сумел убедить себя, что все это ему просто пригрезилось. Однако такой самообман был шаток и поколебался, как только они вернулись в номер, чтобы уложить чемоданы, вернулись в номер, где была постель и в углу раковина, возле которой стояла ночью Луиза, женственная и соблазнительная в своей шелковой комбинации.

Они тут же покинули этот омерзительный отель и прошлись пешком по улицам Момбасы. Жара была нестерпима, воздух влажен. Сначала они направились в контору авиакомпании, чтобы взять билеты на дневной самолет до Малинди, и на сей раз Генри сразу забронировал два номера в лучшем отеле. После этого они прогулялись до Португальского порта — кроме него, в Момбасе поглядеть было не на что — и вернулись обратно, чтобы зайти в магазины. Им предложили купить утыканную медными гвоздиками шкатулку из Занзибара, но предложение было отклонено; в конце концов Луиза откопала в какой-то лавчонке пустое страусовое яйцо, которое пришлось ей по вкусу, и Генри его купил.

В Малинди было не менее жарко, но отель стоял на самом берегу, у пляжа, протянувшегося на пять миль, и легкий ветерок задувал с моря. Отведенные им апартаменты были на этот раз роскошны: каждому предоставили небольшую крытую тростником хижину, имевшую спальню, ванную комнату и гостиную. Когда они прибыли туда, солнце уже почти село, но Луиза заявила, что хочет искупаться, и убедила отца пойти вместе с ней: это нас взбодрит, сказала она. Они надели купальные костюмы, спустились на пляж и вошли в теплую воду. Генри вышел из воды первым. Он сидел сгорбившись, опустив голову и глядя на песок; на его худом животе образовались глубокие складки. Потом он поднял глаза и увидел, что его длинноногая дочка вышла из воды и вприпрыжку бежит к нему; на лице ее играла ободряющая улыбка.

— Чудесно, правда? — спросила она.

Генри кивнул.

— Здесь все именно так, как я себе представляла: пальмы и такой вот огромный пляж и на нем — ни души.

— Да.

Она села на песок рядом с ним.

— Ты хорошо себя чувствуешь? Ты не болен? Может, ты чем-то расстроен?

— Нет. Почему ты спрашиваешь?

— Да ты какой-то странный, молчаливый.

Он улыбнулся.

— Это от перемены климата. — Его взгляд упал на плоский живот Луизы, и он резко отвел глаза.

— О чем ты подумал? — спросила Луиза, заметив, как он вздрогнул.

— Когда?

— Вот только что.

— О том, какая у меня прелестная дочь.

— Ты вправду так считаешь, вправду?

— Да. Я так считаю. Вправду. — Он передразнил ее интонацию, и они оба рассмеялись, но Луиза все же восприняла его слова как комплимент, и ее щеки порозовели.