За полтора года Тауров успел изучить начальника ОБХСС Дальноморска: любви между ними особой не возникло, Черноводов казался ему излишне медлительным. Но Тауров оценил немногословность подполковника и умение ухватывать суть дела. Тауров доложил о записке Черноводову. Тот поднял глаза:

— …И откуда это взялось?

— Кто-то положил в карман плаща.

— Кто?

— Полная неясность. Думаю, случилось это на судоремонтном заводе, в бухгалтерии. Но кто постарался — увы.

— Конечно, в первую очередь интересно, что это за золото. Но и выяснить, кто положил записку, тоже не мешает. — Черноводов вернул бумажку. — Этот «Петропавловск-Камчатский» сейчас здесь, в Дальноморске?

— Нет, месяц, как ушел в Холмск. До этого три месяца стоял на ремонте, на СРЗ Дальрыбхолодфлота. Прошел испытания в Татарском проливе, сейчас помогает на путине. Потом возьмет рыбу — и в Одессу. К нам зайдет, но будет не скоро, недели через две, не раньше.

Отправив сообщение в Холмск и вернувшись к себе, Тауров облегченно вздохнул — дверь в их комнату открыта, Кусов здесь. Тот, бросив при его появлении «Привет…», продолжал что-то старательно переписывать в бланк. Предприятиями общественного питания в ОБХСС Кусов занимается не зря. Общение с работниками кафе и ресторанов — дело не простое. Но у человека талант — именно с ними работать без проколов. Тауров, сделав вид, что разбирает бумаги, сказал будто между прочим:

— Олег, придется тебе остаток дня посвятить мне.

— Не понял… — Кусов продолжал заполнять бланк.

— Надо съездить на судоремонтный и кое-что там сделать.

Кусов поднял голову:

— Какой судоремонтный, Слава? У меня еще три точки. Шутишь?

— Если тебя интересуют формальности, с Черноводовым согласовано. Но думаю, ты поможешь мне, как друг.

Кусов раздраженно откинулся на стуле:

— У тебя что, случилось что-нибудь?

— Изучи для начала. Нашел утром в кармане плаща. — Протянул копию записки. Кусов, пробежав текст, осторожно пригладил светлые усики.

— Думаешь, это кто-то с СРЗ?

— Больше некому, в другом месте просто положить не могли.

— Обыщи для начала этот «Петропавловск-Камчатский».

— Я бы с удовольствием, ушла коробка в Холмск месяц назад.

— Машинки на заводе проверил?

— Машинок там две, одна у директора, вторая в отделе, сломана. Текст отпечатан не на них. — Протянул список, — Посмотри.

Кусов бегло просмотрел список:

— Это подозреваемые, так надо понимать?

— Когда я сидел в бухгалтерии, плащ висел в углу, я был занят, на него не смотрел. Ну и записку вполне могли сунуть, там вечная толкучка. Входили при мне девять человек, плюс пятеро из бухгалтерии. Если бы я к вечеру уже имел контрольные?

— Контрольные отпечатки пальцев четырнадцати человек — работа серьезная.

— На заводе меня знают. После моего разговора в бухгалтерии там наверняка уже поднялась волна. Ты же человек деликатный, с женщинами вести дело умеешь. Пройдешь под видом командированного, пропуск я закажу.

Кусов вернулся к концу рабочего дня, несколько раздраженный. Сел, отдуваясь, открыл портфель:

— Держи. Одиннадцать отпечатков, все, кого удалось застать, конверты я надписал. Трех нет — Филадеева с этого дня в отпуске, Гусакову я так и не поймал, Гаева заболела. Этих трех, я думаю, ты найдешь сам.

Она поднялась на второй этаж, остановилась у двери. Хорошо хоть пуста лестничная клетка. За дверью нетерпеливое жалобное поскуливание. Фифи, серый дрожащий комок, единственный, кто ей до конца верен. Привычно вставила ключи в три замка: верхний, нижний, средний. В груди сейчас все как будто сдавлено. Уйдя с работы, она ходила по улицам до вечера, чтобы освободиться от этого ощущения. Нет, не отпускает. И не отпустит. Вот и сейчас что-то будто колет под самое сердце: она брошена… Брошена… Какое пустое слово, безжалостное, страшное — брошена, не нужна. Три поворота ключей, три щелчка. Открылась дверь, серый комок подпрыгнул, затыкался носом в ладони. Отстраняя собаку, подошла к окну, стала за штору боком, осторожно выглянула. «Фифи, подожди… Не до тебя… ну пусти же, дай посмотрю…» Во дворе все, как обычно, горит фонарь, светятся окна дома напротив, темнеет задний двор магазина. Вот прошли два парня, женщина… Его, е-го — нет. Она вдруг ощутила страх, липкий страх — и только сейчас поняла всю меру собственной глупости. Только сейчас она осознала: он может прийти сюда уже не как Любимый. Он может прийти совсем для другого, и она это хорошо знает. Конечно, в тот момент, в тот злосчастный момент, когда она, забравшись в подвал, отстукивала на сломанной машинке записку, она хотела только одного: отомстить. Как сладко звучало в ней тогда это слово: отомстить, жестоко расплатиться за то, что она брошена. Он не смел ее бросать, не смел. Она заболела. Этот тип представился командировочным, но у нее прекрасная память, она отлично помнит, как Любимый показал ей его однажды в ресторане. Так что она сразу поняла: милиция ее ищет, и ищет скрытно, а это все. Может быть, они и не определят, она ли написала записку, но они ее ищут, а это значит — рано или поздно они до своего докопаются. Но раз будет знать милиция, будет знать и Он. Будет, ей хорошо известно, что будет. Если же Он узнает… Если он узнает, что она выдала его — Он не простит. Она видела однажды его глаза — однажды, только однажды — и с тех пор поняла, что Он не прощает. Тогда ей даже нравилось это — знать, что Любимый не прощает.

Раздевшись, накинула халат, прошла в ванную. Долго вглядывалась в собственное отражение. Да, она хороша, все еще хороша — в свои двадцать семь лет. Потом будет двадцать восемь, двадцать девять, тридцать. Дальше не хочется думать, пока она все еще хороша, и этого достаточно. Достаточно — до вчерашнего дня, когда она отчетливо поняла, что брошена. Стала осторожно снимать ваткой грим, помаду. Кто-кто, а она слишком хорошо понимает, как много стоит за тем, что ей давал Он. Вещи, золото, камни, поездки. Какие поездки у них были — с Ним: Дагомыс, Пицунда, Сочи, Юрмала. Солнце, море, исполнение любого желания, бездумный счастливый отдых, когда не заботишься ни о чем, а главное, когда рядом Он. Дура. Безумная дура, сама подписавшая себе приговор. Но, может быть, лучше в самом деле умереть, чем быть брошенной? Умереть от его руки? Стирая остатки пудры, кривя губы, вглядываясь в себя, дернула плечом. Нет, не лучше. Лучше — быть любимой и жить. Как ей все-таки повезло, что она первой увидела этого типа на заводе. Она сразу же вспомнила это лицо, круглощекое, с маленькими усиками. Около месяца назад они заехали в ресторан «Золотой Рог» и официант, увидев этого человека, что-то шепнул Любимому. Как всегда, они сидели за разными столиками — Любимый не хотел, чтобы в ресторанах их видели вместе. Впрочем, ей это даже нравилось, все равно ведь Он приглашал ее танцевать, в этом была даже какая-то игра. Она помнит, потом, уже в машине, она спросила: «Кто это был? — и Любимый, усмехнувшись, процедил: «Мент из конторы». И вот этот «мент из конторы» появился на заводе. Некоторое время она вглядывалась в собственное отражение в зеркале и вдруг отчетливо поняла: у нее есть только один выход. Только один — признаться ему во всем. Во всем — пока Он не узнал о записке сам. Пока еще можно что-то придумать. Другого выхода просто нет. Повернулась, подошла к телефону.

Набрала номер. Гудки. Он должен быть дома, уже должен. Что же она скажет? Ну, к примеру: «Не хочу ничего выяснять, но, кажется, я сделала глупость. Я не могу по телефону, приезжай». Да, что-то в этом роде. А если Любимого нет? Тогда Алексею. Да, она позвонит Алексею и все расскажет ему. Алексей — верная «шестерка», он передаст точно.

Ответ из Холмского ОВД Тауров получил на второй день. Текст был коротким: