— Ясно, — процедила Нина. — Ты, смотрю, все рассчитал.

— На то и учился, — заржал Боря.

Я не стал слушать их дальше и пошел за водой.

Спустя десять минут печка уже горела. Мы не слишком кочегарили, опасаясь привлечь внимание, «самовар» закипал. В будке моментально потеплело, а потом и вовсе стало жарко. Пришлось даже открыть дверь. Тишина, окружавшая нас, как бы подыгрывала нам во всех отношениях. Действительно, подобраться к будке в такой тишине мог только охотник либо те, кто знал, куда и зачем идет, — менты. Нас выдавал только дым, свет от печки освещал самую малость пространства у порога. Главное было в том, что машину мы бы услышали за километр, появись она в такую пору на дороге. А менты… Менты ночью не шныряют по лесу, это факт. Боятся, да и неохота им зря бить ноги, на то есть утро и день. Вообще, когда ты находишься в лесу, ты испытываешь редкое, я бы сказал удивительное и странное, чувство — чувство невиданной свободы и вместе с тем господства над природой. Обязательства, нормы, догмы и законы остались где-то там вместе с властью и некими силами, понуждающими тебя. Здесь же — полная свобода и власть над природой. Конечно, это со временем надоест, ясно, но надоедает когда-нибудь. А пока мы пили горячий чифир, Нина возилась у печки, водила и подполковник молча отдыхали. От чифира они, понятно, отказались. Закурив, я откинулся на стенку и протянул с облегчением ноги. Граф сидел рядом на пеньке-табурете и рассматривал стены. Именно рассматривал, потому что стены были сплошь обклеены «сеансами» — вырезками из журналов и газет, на которых красовались обнаженные девки. Непременный атрибут всякого жилья, где обитают зэки. Арестанты лишены возможности общаться с прекрасным полом, как положено мужчинам, а потому «сеанс» становится для них той самой «отдушиной» и одновременно «пыткой», которые хоть как-то, но скрашивают их монотонное и тягостное бытие.

Пользуясь «сеансами» годами и даже десятилетиями, иной зэк настолько привыкает к некоторым «картинкам» и лицам, что они как бы оживают в его представлении. И это не выдумки, не фантазии, это самая настоящая правда. Я сам не один раз наблюдал сцены, когда некто, впершись взглядом в снимок наклеенной на тумбочке гимнастки или актрисы, Марины или Елены, разговаривал с ней как с живой, не стесняясь окружающих. Ну а об «общении» с ней, о, так сказать, «визуальном сексе» или «визуальных ласках» и говорить не стоит. Это в лагере — на каждом шагу. Да, «сеанс», в отличие от настоящей, живой бабы, не потеет и не пахнет, не отталкивает тебя всей той «грязью» плоти, о которой писал когда-то Лев Толстой. «Сеанс» бесплотен и чист. Минус и плюс одновременно. Иные умудрялись брызгать на «сеанс» духами, если духи попадали к ним в руки. Было и такое. Опасность же такого «сеансообщения» состоит в том, что со временем оно перерастает в настоящую «сеансоманию», болезнь. Думаю, врачам хорошо известно ее название. Я хочу сказать лишь то, что живая женщина перестает удовлетворять запросы и желания «сеансёра», когда он наконец выходит на свободу и дорывается до живого женского тела. «Сеансёр» жил грезами и нетронутым, но вот недоступное стало реальным. И… исчезает что-то. Идеал красоты и идеал сексуальности, их больше нет. Доступное теряет свою прелесть и уже не томит, не манит так, как прежде манило недоступное. И «сеансёр» продолжает искать этот исчезнувший идеал, часто доводя себя до исступления и психических расстройств, серьезных расстройств. Я знал одного человека, который умер от сердечного приступа в момент тайного подглядывания за одной супружеской парой. Это было в комнате свиданий, он сидел тогда лет тринадцать без выхода и не устоял, стал подсматривать за молодыми. В итоге — сильное волнение, приступ и — смерть. Невероятно, но факт.

Граф не был «голодным», он смотрел на «сеансы» просто из любопытства. Даже Нина его не интересовала, он просто шутил, иногда заигрывал с ней, но как женщина она была ему до лампочки.

Мы вышли из будки, оставив наших пленников одних, и присели напротив, у самых деревьев, метрах в десяти от тепляка, с другой стороны дороги. Здесь мы намеревались провести остаток ночи. Они — там, мы рядом. С рассветом нам нужно идти, долго идти.

— Куда думаешь направиться, если мы благополучно доберемся до Свердловска? — поинтересовался Граф моими дальнейшими планами. Это был хороший признак, он уже думал о будущем.

— Я еще не думал над этим как следует, но задумки, конечно, имеются… Я понял так, что ты хочешь разбежаться? В Свердловске или на пути к нему?

— А ты? Ты не хочешь? На этот раз наши пути и интересы расходятся, Михей. Тебя ждет Одесса, а меня Тольятти. Увы, — развел он руками. — Увы.

Я согласился и сказал ему, что действительно хотел бы вернуться на родину, в Одессу.

— Я многое не рассказывал тебе… А вообще я дурак. Мог бы жить, мог.

— Брось! Все мы в чем-то дураки, на то и жизнь. Круглые умники бывают только в кино, а в реальной житухе даже непревзойденные боссы идут к своей «яме» и глупости. Раз, но под завязку. Вот и вся разница между «умным» и «глупым», Михей.

— Это не утешает, — заметил я.

— А ты хотел вечного утешения? Его нет. Я тоже жил по-царски, но стало мало. У нас сейчас вольница, все помешались на наркоте. Я тоже не остался в стороне… Это большие деньги, брат. До того большие, что можно свихнуться. — Он немного помолчал, затем продолжил: — Мы могли бы наладить связь, проложить маршрут… Молодежь жаждет кайфа. Сейчас этим все занимаются, от политиков до врачей, военные и прочие, включая ментов…

— Нет, это не для меня, Граф. Я не хочу сгнить раньше времени в земле за триста — четыреста тысяч. Мне хватит и малости, пусть и в течение времени. Доберусь до Одессы или Крыма, сделаю себе нормальный загранпаспорт и отвалю с туристами на корабле прямо в Грецию. Вот и все, что мне нужно. И это несложно прокрутить. Тебе советую сразу же покрасить волосы или приобрести светлый парик, — попутно посоветовал я ему.

— Да-да. Я сделаю это в Свердловске, научен уже… — кивнул он. — Быть может, ты и прав, — задумчиво и врастяг протянул Боря. — Я подозреваю, что меня «сдали» конкуренты по бизнесу. Но валить, как всегда, не на кого. То ли свои, то ли кто-то из питерской публики. Некоторым я очень мешал… Значит, Крым, да? — вернулся он ко мне.

— Возможно. С какой-нибудь очаровательной милашкой, особо не блещущей умом.

— Ты, смотрю, не каешься, — усмехнулся Граф. — А я предпочитаю настоящее мужское общество, без баб. И хороший «план», кальян. Сушит мозги малость, но поправимо. Фрукты, соки, сладкое… Кури хоть сто лет, без проблем! Кололся всего пару раз и то давно. Нельзя, — вздохнул он. — Если хочешь оставаться Чингисханом, следи за своим голосом и духом, пока за этим не стали следить другие. Такие дела, брат.

Его рассуждения относительно наркоты неприятным осадком осели в моей душе. Дело было вовсе не в молодых, «жаждущих кайфа», хотя и в них тоже, дело заключалось в ином. Настоящий блатюк и Вор не должен и не может заниматься какими бы то ни было маклями, спекуляцией и коммерцией. А тут наркота, сбыт в огромных количествах, прочее. Ясно, что Граф не торговал опием, как какой-нибудь барыга или делец, но он имел прямое отношение к этой торговле. По сути дела, он стал поставщиком, солидным поставщиком зелья. Я понял именно так. Контроль, постановка, движение, связи — его работа. В принципе его есть за что упрекнуть, есть. Глава спекулянтов. Сейчас, конечно, такие жесткие требования отходят, давно отошли, но не для всех, не для всех… Меня задели слова Графа, хотя сам я не был кристаллом и тоже кое в чем участвовал… Подлая, гнусная лагерная привычка — выискивать в поступках другого брешь, оплошность, «косяк» по жизни. Подлая, но необходимая. Смотря как смотреть. Там, где пахнет смертью и сроком, не до сантиментов и вкрадчивых замечаний, ты должен точно знать, с кем имеешь дело и чего от него можно ждать. «Понятия» выковывались на протяжении десятилетий, они, в отличие от других законов, передавались из поколения в поколение устно. Так передаются только легенды и предания, фольклор. Что-то отмирает, что-то остается — естественный процесс. Но как больно терять то из духовного, чем ты жил многие и многие годы…