В камере, где я находился, было еще трое — армавирец Толик Бекета, татарин Женька Мамай и уралец Картоха.

Все трое не вызывали никаких сомнений на предмет лояльности к ворам, все трое просидели в камерах не меньше десятки. Именно в камерах — крытых и БУРах, изоляторах и разных «спецах», не говоря о зонах. Сидеть с ними было одно удовольствие, и я благодарил судьбу за то, что она преподнесла мне столь щедрый подарок. Да, попасть в камеру к тем, с кем бы ты хотел сидеть, — большая роскошь. Это случается так же редко, как редко встречается настоящий друг. Мне повезло. Я не боялся говорить при них то, что хотел, не боялся принимать малявки от гонцов, я даже надеялся на их поддержку в случае побега. Они, правда, не верили, что нам удастся отвалить и в этот раз, но верил я. Я знал Графа, этого было более чем достаточно. Они же знали его только с чужих слов, что не совсем одно и то же. Как бы там ни было, подготовка к нашему дерзкому побегу шла полным ходом, хотя и затягивалась. Благодаря врачихе Елене, которую я хорошо «крюканул» во время пребывания в тюремном лазарете, я успел передать Тоске все, что нужно, и вскоре он сошелся с братвой Графа. Они действительно уже долгое время жили напротив тюрьмы, терпеливо наблюдая за движением и налаживая связи. Их было пятеро, причем двое из них приходились Графу родственниками, то ли двоюродными братьями, то ли племянниками. Именно этим, как я понял, объяснялось их общее терпение и верность долгу.

Граф продумал сразу два варианта отрыва. Первый — прихват автозака, когда нас повезут на место преступления, затем к особняку, где мы расстреляли охранников и ментов. Второй — подкоп под тюрьму, что казалось мне едва ли исполнимым даже при участии Тоски. Но как показал прошедший месяц, а я сидел в общей камере уже сто дней, я ошибался. С подкопом дело продвигалось как нельзя лучше — лаз был готов почти наполовину, а вот с выездом на место преступления дело затягивалось. Менты словно чуяли опасность и побаивались вывозить нас за ворота тюрьмы хотя бы на одну минуту. Они не надеялись даже на усиленный конвой, зная, что нам нечего терять. К тому же они понимали, что за нашими спинами может кто-то быть. Во всяком случае, за моей. Тоска уже знал всех следователей, которые вели наше дело, но говорить с ними на тему выезда было более чем опасно. Это понимали и мы. Тем более что речь шла о полном уничтожении конвоя, каким бы усиленным он ни был. Именно на это был настроен Граф и его друзья. Предстояло либо стрелять и взрывать всех сразу, либо погибать самим от пуль охранников. Что касается подкопа, то тут дело обстояло несколько иначе и проще. Во всяком случае, для нас с Графом. Подкоп рылся не к камере, где содержался я или он, а к столовой, которая находилась неподалеку от главной тюремной стены. Преимущество такого подкопа заключалось в том, что нам не нужно было бежать на вахту, мочить охрану и встречных вертухаев, дабы вырваться за ворота тюрьмы. В этом случае у нас был только один шанс из тысячи, ибо вахта есть вахта, она укреплена как ничто. Наша задача состояла в том, чтобы вырваться из корпуса и добежать до столовой, туда, где мало ментов и никто нас не ждет, в другую сторону от вахты. Небольшой взрыв снизу — и пол столовой откроет вход в лаз. Дальше дело техники, сноровки и времени. Пробежать, проползти на четвереньках каких-нибудь сорок метров и сесть в «скорую помощь». Именно такая машина почему-то приглянулась Графу. Очевидно, он считал, что «скорая» — лучшее средство для отрыва, хотя она и бросается в глаза. С оружием и газовыми баллончиками вопрос был решен. И у меня, и у него было по «стволу», их принес тот же мент, что передавал мне малявки от Графа. Когда я принял от него небольшой увесистый сверток — это было глубокой ночью, когда все спали, — по моему телу пробежала дрожь. Я сразу почувствовал, как близки мы от задуманного и насколько серьезно относятся к делу друзья Графа. Это была настоящая работа! В какой-то момент я подумал, что нам предстоит сваливать именно на его, этого мента, смене, но, поразмыслив хорошенько, понял, что скорее всего он будет посвящен в детали, даст надлежащие инструкции и консультации, а сам останется за кадром. Вряд ли он такой уж лох, чтобы открыто подставлять свою шею под удар или понадеяться на честное слово тех, у кого нет выхода. По глазам видно — умен, любит деньги и жизнь, а еще, так же как мы, презирает власть. Ту власть, которой в силу обстоятельств и служит. Сколько их, таких, и чего стоит всякая власть?..

Разумеется, я прятал «ствол» в присутствии и при помощи братвы. Хорошая «нычка» в камере много значит, но как трудно порой сделать ее надежной. Нам удалось, мы сделали. Сделали за одну ночь, в четырех стенах, прямо на входе в камеру. Старый пройдоха и лис Бекета, умудрившийся в свое время сорваться с пятнадцати лет через дурдом, чья сестра была знаменитой армавирской воровкой, которая побывала и в Брянской крытой тюрьме, подсказал нам, как это сделать. Отныне я был спокоен и только посмеивался на шмонах, когда три-четыре служивых переворачивали нашу хату вверх дном и ничего не находили. Школа есть школа, а у него было чему поучиться. Когда Толик Бекета держал прикол, мы все замолкали и слушали его по нескольку часов кряду без передышки. Старый вор и артист ходил в зоне в штопаной старенькой робе, и поэтому некоторые простые молодняки, не особо общающиеся с братвой, принимали его иногда за простого деревенского мужика, севшего бог весть за что. Они, естественно, наглели, могли и толкнуть «почти деда», и лишь когда этот «дед» на глазах у всех превращался в настоящего льва с филигранно отточенной лексикой блатного, губешки их слегка синели, а некоторые начинали заикаться. Затем смеялась вся зона, пересказывая очередной эпизод из жизни Бекеты. Он был наполовину еврей, наполовину грек, сидел всегда за кошелек и иной профессии не ведал. Картоха, в отличие от Бекеты, был немногословен, угрюм, говорить красиво не умел и никогда не числился в дипломатах. Шуток он тоже не понимал и поэтому часто бычился, обижаясь по поводу и без. Однако это был надежный блатюк, без какой бы то ни было мании величия. Ему светила пятнашка, но он не унывал, хотя не так давно отметил в камере свой очередной юбилей — сороковник. Я ничего не писал Графу о Картохе, но подумывал над тем, как бы прихватить его с собой. Почему бы и нет, если есть возможность помочь хорошему человеку? Сам он не возражал против побега, но, как и я в свое время, хотел знать детали. О деталях я молчал, имел право не говорить до поры до времени. Впрочем, он только раз заикнулся об этом и больше не спрашивал. Все они знали меня более чем достаточно, и потому обижаться на мое относительное «недоверие» не было никаких оснований. «Значит, так надо» — вот и весь базар.

Я не сказал о Женьке Мамае — впервые встретил такого умного и веселого татарина, к которому привязался всей душой. Он был почти одногодок со мной, однако в душе ему было не больше двадцати пяти. Этот крепыш с узкими татарскими глазками и широким арлекиновским ртом мог заставить смеяться даже покойника. Специалист по картинам и разным музеям, он каким-то непостижимым образом влюблял в себя молоденьких и не очень служительниц музейных учреждений, и те сами выносили ему нужные картины, заменяя их искусными подделками. Разумеется, «работал» он под другими документами, иногда представляясь дальним родственником самого Далай-ламы. Денег для этого хватало. Женьку, как и меня, сдала ментам какая-то стервоза, спавшая сразу с четырьмя любовниками одновременно, один из которых работал в генеральной прокуратуре. Очевидно, этот сыскной пес рассказывал даме о разных преступлениях, связанных с картинами, и она прощупала Мамая, сама. Он клюнул, поделился с бабой, так сказать, секретами профессии. Дальше — просто и как всегда: ему посадили на хвост «тихарей» и вскоре арестовали, предъявив целый ворох статей. При обыске у него отмели сорок тысяч баксов, и теперь единственное, о чем он жалел, так это о том, что не успел потратить их. В общем, публика попалась отменная: и полезная и приятная.