– Это мои ботинки, – сказала округлая блондинка.

– Ах, так и есть. Я договорился с мадам. Люсьен, не пора ль нам? Полагаю, нужно пообедать. Возможно, я не ел несколько дней. – Он козырнул шлюхам. – Adieu, mesdames. Adieu.

Люсьен вышел вместе с ним, и они миновали вестибюль и ступили на яркое солнце. Анри слегка покачивался на высоких каблуках.

– Знаешь, Люсьен, мне очень трудно возненавидеть шлюху, но вот этой блондинке – ее зовут Дешевка Мари – удалось вызвать мое неудовольствие.

– Ты поэтому ботинки у нее украл?

– Ничего подобного я не делал. Несчастное существо, пытается пробиться…

– Я твои башмаки вижу. Они у тебя под сюртуком, заткнуты за пояс.

– Отнюдь. Это мой горб – прискорбное следствие моего королевского происхождения.

Когда они сходили с тротуара, направляясь через дорогу, один ботинок выпал из-под сюртука Анри и шмякнулся на брусчатку.

– Она же была к тебе недобра, Люсьен. А я такого не потерплю. Купи мне выпить и расскажи, что стряслось с нашим бедным Винсентом.

– Ты же сказал, что не ел несколько дней.

– Ну, тогда угости меня обедом.

Обедали они у окна «Дохлой крысы» и разглядывали прохожих в ярком летнем платье, а Тулуз-Лотрек всеми силами старался не стошнить.

– Быть может, коньяку, чтобы желудок успокоился? – предложил Люсьен.

– Превосходная мысль. Но, боюсь, ботинкам Дешевки Мари конец.

– C’est la vie, – вздохнул Люсьен.

– Мне кажется, от кончины Винсента у меня расстроилась конституция.

– Объяснимо, – сказал Люсьен.

Его трапеза, наверное, тоже преобразилась бы фонтанами рева всех цветов и оттенков, наложи он свою скорбь по скончавшемуся другу на трое суток беспробудного дебоша, как Анри. Они оба ходили в студию Кормона, бок о бок писали и рисовали там, пили, смеялись и спорили о теории цвета в разных кафе Монмартра. Анри как-то вызвал на дуэль человека, оскорбительно отозвавшегося о работе Винсента, – и убил бы его, если б не был слишком пьян для поединка.

– Я был у Тео в галерее лишь на той неделе, – продолжал Люсьен. – Тео сказал, что Винсент пишет как бесноватый, в Овере ему нравится и работается хорошо. Даже доктор Гаше считает, что он излечился после своего срыва в Арле.

– Мне нравилось, как он думал о цвете и работе кистью, но вот с эмоциями у него всегда был перебор. Если б он мог себе позволить пить больше…

– Не думаю, что ему бы это помогло, Анри. Но почему, зачем? Он прекрасно работал, Тео покрывал все его расходы…

– Женщина, – ответил Тулуз-Лотрек. – Когда все пристойно уляжется, надо будет заглянуть к Тео в галерею, посмотреть последние картинки Винсента. Могу спорить, все дело в женщине. Никто не кончает с собой, если у него не разбито сердце. Тебе-то наверняка это известно.

У Люсьена заболело в груди – от собственных воспоминаний и сочувствия к тому, что, должно быть, переживал Винсент. Да, такие страдания понять он мог. Люсьен вздохнул и произнес, глядя в окно:

– Знаешь, Ренуар говаривал, что все они – одна женщина. Все одинаковы. Идеал.

– Ты не способен ничего излагать, не вспоминая о своем детстве среди импрессионистов, да?

Люсьен повернулся к другу и усмехнулся:

– Ровно так же, как ты не способен не напоминать, что родился графом и вырос в замке.

– Мы все – рабы собственного прошлого. Я просто говорю, что поскреби историю Ван Гога – и в сердцевине его болезни отыщешь женщину.

Люсьен содрогнулся, словно мог стряхнуть с беседы воспоминания и печаль, как собака – воду.

– Послушай, Анри, Ван Гог был художником с амбициями. Талантливый, но нестойкий. Ты когда-нибудь с ним писал? Он же ел краску. Я пытаюсь поймать нужный оттенок мельницы, гляжу – а у него весь рот уже в крапп-марене. Полтюбика выдавил.

– Винсенту красный только подавай, – ухмыльнулся Анри.

– Месье, – произнес Люсьен, – вы ужасный человек.

– Я же просто соглашаюсь с тобой…

Тулуз-Лотрек умолк и встал, не сводя взгляда с улицы за окном.

– Помнишь, ты меня предостерегал от Кармен? – спросил он, кладя руку на плечо Люсьена. – Как бы мне ни было, говорил ты, послать ее будет лучше всего.

– Что? – Люсьен извернулся в кресле посмотреть, куда глядит Анри, и заметил юбку – нет, женщину на улице в платье цвета перванш, в шляпе и с парасолькой в тон. Очень красивую темноволосую женщину с поразительными синими глазами.

– Ну ее, – сказал Анри.

В ту же секунду Люсьен вскочил с кресла и выбежал за дверь.

– Жюльетт! Жюльетт!

Тулуз-Лотрек смотрел вслед своему другу – тот подбежал к женщине и вдруг замялся возле нее, будто бы не зная, что делать дальше. Ее лицо при виде него все осветилось, она выронила парасоль, обхватила его за шею – чуть ли не запрыгнула к нему на руки – и поцеловала.

Официант, вынырнувший из недр заведения от хлопка двери, подошел к окну, у которого остался сидеть Анри.

– Oh la la, месье, ваш друг выиграл приз.

– И я опасаюсь, что вскоре мне станет довольно затруднительно оставаться его другом.

– А у него, быть может, есть соперник, э? – Официант показал на другую сторону бульвара. Там, вытягивая шею, из-за колясок и пешеходов выглядывал скособоченный человечек в буром костюме и котелке – он наблюдал за Люсьеном и девушкой, и глаза его сверкали. Анри показалось – голодным блеском.

1873

Люсьену Лессару было десять лет, когда его впервые заворожила святая синева. Очарование вообще-то было невелико, но ведь и буря, сметающая империю, должна начаться с единственной капли дождя. А потом кто-то вспомнит лишь влагу на щеке и собственную мысль: «Птичка, что ли?»

– Птичка, что ли? – спросил у отца Люсьен.

Pére Лессар стоял за раскаточным столом у себя в пекарне и рисовал на муке узоры кистью для выпечки. Все руки у него были белыми, точно огромные заснеженные окорока.

– Это парусник, – ответил он.

Люсьен склонил голову сначала туда, потом сюда.

– А, ну да. Теперь вижу.

Он вообще ничего не увидел. Отец его вдруг сгорбился, и стало видно, что он очень устал.

– Нет, не видишь. Я не художник, Люсьен. Я булочник. Мой отец пек хлеб, и его отец тоже. Наша семья кормит людей с этой горы уже двести лет. Я всю свою жизнь нюхаю дрожжи и дышу мукой. И за все эти годы моя семья и мои друзья ни разу не голодали – даже когда была война. Хлеб – моя жизнь, сынок, и я испеку миллион булок, пока не умру.

– Да, папá, – ответил Люсьен. Он и раньше видел, как отец впадает в такую меланхолию, как сейчас, обычно – перед рассветом, пока они ждали, когда можно будет вынимать первую выпечку. Сын похлопал отца по руке, зная, что хлеб скоро будет готов, в пекарне закипит жизнь и горевать из-за парусников, похожих на птичек, времени просто не останется.

– Я б отдал все это лишь за то, чтоб уметь так передавать цвета воды, как наш друг Моне, – или играть с красками, как играет радость в улыбке девушки у Ренуара. Понимаешь, о чем я?

– Да, папá, – сказал Люсьен. Он понятия не имел, о чем толкует отец.

– Он опять про своих любимцев? – спросила маман, влетев к ним из булочной, где она раскладывала выпечку по корзинам. Коренастая широкозадая женщина, волосы она носила нетугим шиньоном, чьи щупальца выбивались либо от усталости, либо в попытках сбежать с головы. Несмотря на мощь фигуры, она скользила по пекарне так, словно танцевала вальс. Губы ее то и дело складывались удивленной улыбкой, а в глазах не гасла искра досады. Удивление и досада – вот через эту призму Mére Лессар преимущественно и смотрела на мир. – Люди снаружи уже ждут – и ждут они хлеба, а не мазни, которую ты всем втюхиваешь.

Папаша Лессар обнял Люсьена за плечи.

– Дай мне слово, сын, что станешь великим художником и не позволишь никакой мегере портить себе жизнь, как позволил я.

– Прекрасной мегере, – поправила его мама.

– Разумеется, chére, – сказал отец Люсьена, – но не стану же я предостерегать его от красоты, верно?