По возвращении с похорон Женевьева заставила его подняться к ней в комнату. Там, со спокойной жестокостью фанатички, она сказала Гийому, что совершила святотатство, позволив схоронить его отца в священной земле. С беспощадной прямотой поведала она ему на свой лад историю этой смерти, вину за которую возлагала на дьявола. Быть может, она и не стала бы рассказывать юноше эти страшные подробности над еще свежей могилой отца, если бы не хотела извлечь отсюда мораль; она горячо увещевала молодого человека, требовала, чтобы он дал клятву никогда не вступать в сделку с адом. Гийом поклялся ей во всем, чего она хотела. Он слушал ее, словно оцепенев, весь еще во власти своего горя, не в силах понять, почему она говорит ему о сатане, и чувствуя, что этот резкий, пронзительный голос, повествующий о борьбе его отца с демоном, доводит его до безумия. Он уловил только ее слова о пятнах, которыми были покрыты лицо и шея покойного. Он стал очень бледен, не смея еще примириться с пришедшей ему в голову мыслью.
Как раз в это время ему доложили, что какой-то человек желает с ним говорить. В вестибюле Гийома ждал врач, дававший заключение о смерти графа. С тысячью предосторожностей он сообщил ему зловещую истину; он добавил, что если он позволил себе скрыть самоубийство от посторонних, то посчитал себя обязанным открыть правду сыну покойного. Похолодевший от подобного признания, молодой человек поблагодарил доктора за его ложь. Гийом не плакал больше, он смотрел прямо перед собой тусклым неподвижным взглядом: ему казалось, под ногами его разверзается бездонная пропасть.
Шатаясь, словно пьяный, он направился к двери, но врач удержал его. Этот человек пришел вовсе не для того, чтобы, как он говорил, сообщить Гийому правду. Движимый страстным желанием проникнуть в лабораторию графа, он понял, что лучшего случая никогда не представится, — сын введет его в это святилище, дверь которого всегда закрывал перед ним отец.
— Простите меня, — сказал он Гийому, — что я заговариваю с вами в такой момент о подобных вещах. Но боюсь, что завтра уже не время будет нам с вами заниматься некоторыми изысканиями. Пятна, обнаруженные мной на теле господина де Виарга, имеют весьма странный характер, и мне совершенно неведом яд, который мог их вызвать… Я прошу у вас милостивого разрешения побывать в комнате, где нашли труп; это, без сомнения, позволит мне дать вам обо всем происшедшем более точные сведения.
Гийом потребовал ключ от лаборатории и поднялся туда вместе с медиком. Он повел бы его, куда бы тот ни попросил, в конюшню или в погреб — куда угодно, не выказав ни малейшего удивления, даже не сознавая, что делает.
Но когда они открыли дверь в лабораторию, Гийом вышел из своего оцепенения, настолько он был потрясен видом этой комнаты. Все так переменилось в огромной зале, что юноша с трудом узнал ее. Он был здесь почти три года назад, в тот самый день, когда отец запретил ему заниматься каким бы то ни было трудом, какой бы то ни было наукой. Тогда в лаборатории поддерживались превосходный порядок и чистота: изразцы печи сверкали; стекло и медь приборов отражали громадное светлое окно; вдоль стен тянулись полки со всевозможными банками, колбами, сосудами всех видов; на столе были разложены огромные книги, стопки исписанной бумаги. Он вспомнил, с каким почтительным удивлением смотрел тогда на эту мастерскую познания, которую с такою методичностью заполнял целый мир предметов. Здесь покоились плоды долгой, полной трудов жизни, хранились драгоценные секреты ученого, который более полувека выведывал у природы ее тайны, не желая никому доверить результаты своей горячей любознательности. Войдя в лабораторию, Гийом ожидал увидеть все на своих прежних местах — аппараты и полки, книги и манускрипты. Но он вступил в мир истинного разрушения. Точно шквал пронесся по комнате, все разорив, запачкав; печь, почерневшая от дыма, казалось, потухла много месяцев назад, давно остывшая зола просыпалась на паркет; медные части аппаратов искривились, стекло треснуло; колбы и склянки, стоявшие на полках, были разбиты вдребезги, и осколки их образовывали кучу в углу комнаты, подобно тому как в конце некоторых улочек громоздятся горы бутылочных черепков; сами полни покосились и повисли; казалось, их вырвала из креплений чья-то разъяренная рука; книги и рукописи были разорваны и наполовину сожжены, они валялись кучей в другом углу комнаты. Разруха царила здесь не со вчерашнего дня: верно, прошло немало времени с тех пор, как лаборатория была разгромлена, — с потолка свисали клочья паутины, плотный слой пыли лежал на валявшихся повсюду обломках.
При виде такого разгрома у Гийома сжалось сердце. Теперь он все понял. Когда-то отец говорил ему о науке с глухой ревностью, с горькой иронией. Она была для него похотливой и жестокой любовницей, которая своим сладострастием довела его до изнеможения; из любви к ней и презрения к толпе он не желал, чтобы после его смерти кто-то владел ею. И с бесконечной болью молодой человек представил себе тот день, когда старый ученый в приступе бешенства разрушил свою лабораторию. Он словно видел, как граф ударом ноги отшвыривает приборы, бросает их о стены, разбивает колбы о паркет, вырывает полки из гнезд, рвет и сжигает рукописи. За какой-нибудь час или даже за несколько минут были уничтожены плоды упорных исследований, на которые ушла целая жизнь. И вот наконец ни одно из его открытий, ни одно из его наблюдений не существует больше — он стоит в своей лаборатории один среди окружающего его хаоса. Тогда, должно быть, он сел и с непонятной и страшной улыбкой вытер взмокший от пота лоб.
Гийом холодел, думая о тех ужасных днях, которые его отец проводил потом в этой комнате, в этой могиле, где была погребена его жизнь, его труды, его страсть. В течение нескольких месяцев он, как и прежде, запирался там, ни к чему больше не притрагиваясь, шагая взад и вперед по лаборатории, думая, что наконец обрел желанное небытие. Он давил ногами обломки своих дорогих приборов, пренебрежительно отбрасывал в сторону обрывки рукописей, черепки колб, на дне которых сохранялись еще частицы исследуемых или открытых им веществ; он довершал дело разрушения, опрокидывал случайно оставшийся полным тигель, наносил последний удар каблуком по какому-нибудь аппарату. Какие мысли, исполненные высшего презрения, какая горькая насмешка, какая любовь к смерти владели этим могучим умом в те бесконечные праздные часы раздумий, которые провел он среди развалин им же самим уничтоженного детища!
Ничто не уцелело. Гийом обошел комнату и в конце концов заметил предмет, который пощадила рука его отца: это был похожий на этажерку, прикрепленную к стене, небольшой застекленный книжный шкаф, где стояли флаконы, наполненные разноцветными жидкостями. Здесь граф, посвящавший много времени токсикологии, запер сильные яды, открытые им и еще неизвестные науке. Маленький книжный шкаф попал сюда из гостиной первого этажа, Гийом вспомнил, что видел его в детстве; шкаф был сделан из дерева, вывезенного с островов, с медными украшениями на углах и изящной инкрустацией по бокам. Этот драгоценный шкаф чудесной работы вполне мог бы украшать будуар хорошенькой женщины. На каждой склянке пальцем, смоченным в чернилах, граф написал большими черными буквами: «Яд».
Молодой человек был потрясен жестокой иронией отца, сохранившего в полной неприкосновенности этот шкаф и его содержимое. Здесь, в нескольких флаконах новых ядов, был итог всей жизни, всех познаний графа. Он уничтожил другие свои открытия, те, которые могли быть полезны, и завещал человечеству как результат всех своих обширных исследований, всей работы своего могучего ума, только средства, несущие страдания и смерть. Это оскорбление человеческих знаний, эта зловещая насмешка, это презрение к людям, это утверждение высшей боли могли воссоздать картину агонии человека, который после пятидесяти лет научных изысканий нашел на дне своих реторт лишь несколько капель того снадобья, которым отравился.
Гийом невольно попятился к двери. Страх и отвращение гнали его отсюда. Он задыхался от зловония, стоявшего в этой грязной комнате, заваленной всевозможными обломками, затянутой паутиной и покрытой толстым слоем пыли. Кучи черепков и старых бумаг, валявшиеся по углам, представлялись Гийому отбросами той науки, от которой граф отстранил его и которую перед смертью с таким презрением выставил за дверь, как выставляют за дверь низкое, но все же любимое существо, с пренебрежением, еще полным мучительных желаний. Гийом смотрел на шкаф с ядами, и ему казалось — он слышит раскаты горького смеха старого ученого, столько месяцев вынашивавшего план самоубийства. И вдруг, содрогнувшись от ужаса, он заметил там, посредине лаборатории, тоненькую струйку крови, тянувшуюся к печи, крови, пролившейся из головы его отца. Она уже свернулась.
