Дело ни разу не дошло у них до настоящей ссоры. Они пребывали в состоянии молчаливой войны. Но и нескольких горьких слов, которыми они порой обменивались, было достаточно, чтобы они чувствовали себя подавленными и отчаявшимися.

— У тебя красные глаза, — часто говорил Гийом молодой женщине, — почему ты плачешь тайком?

— Я не плачу, ты ошибаешься, — отвечала Мадлена, силясь улыбнуться.

— Нет, нет, я не ошибаюсь, — продолжал он, — я несколько раз слышал ночью, как ты плакала. Ты несчастна со мной?

Она отрицательно качала головой, но смех ее по-прежнему был каким-то натянутым, и по-прежнему у нее был такой вид, словно что-то тайно терзает ее. Гийом брал ее руки в свои, старался отогреть их, но руки молодой женщины оставались холодными и безжизненными, и он выпускал их, восклицая:

— Да, я жалкий влюбленный! Я не умею заставить любить себя… Есть люди, которых помнят.

Эти намеки больно задевали Мадлену.

— Как ты жесток, — с горечью отвечала она. — Я не могу забыть, кто я, потому-то я и плачу. Что такое ты вообразил, Гийом?

Он пристыженно опускал голову, а она твердо добавляла:

— Пожалуй, было бы лучше, чтобы я рассказала тебе о моем прошлом. По крайней мере тогда ты знал бы, как к нему относиться, и не считал его позорнее, чем оно есть на самом деле… Хочешь, я обо всем тебе расскажу?

Он с жаром отказывался, он прижимал свою возлюбленную к груди, умоляя простить его. Такие сцены часто повторялись, но никогда не шли дальше этого; однако скоро Гийом снова впадал в себялюбивое отчаяние, что не владеет ею безраздельно, а Мадлена начинала страдать от уязвленной гордости и страха подвергнуться новым оскорблениям.

Порой Мадлена бросалась Гийому на шею и, не скрываясь, плакала. Эти слезы, казалось бы, беспричинные, были еще мучительнее для юноши. Он не решался ни о чем расспрашивать свою любовницу, он утешал ее со столь явной досадой и раздражением, что слезы на ее глазах сразу высыхали и она принимала суровый и неприступный вид. Тогда она замыкалась в молчании, пока любовник ее сам не смягчался до слез, и они заключали друг друга в объятия, то доводя до отчаяния, то утешая один другого. Они не могли бы сказать, что делало их несчастными, они были охвачены смертельной грустью, не зная тому причины; им казалось, самый воздух вокруг насыщен бедой; медленно и неотступно ими все больше овладевало уныние, оно давило их.

Из этого положения не было выхода. Им нужно было откровенно объясниться между собой. Мадлена колебалась, а Гийом был слишком слаб, чтобы решиться на это. Такая невыносимая жизнь продолжалась целый месяц.

Гийом вставил портрет Жака в дорогую рамку. Эта фотография, висевшая в спальне любовников, смущала Мадлену.

Когда она ложилась, ей казалось, что глаза Жака следят за ней. Ночью она чувствовала в спальне его присутствие, она приглушала свои поцелуи, чтобы он не услышал их. Утром она спешила поскорее одеться, чтобы не стоять обнаженной перед портретом при ярком дневном свете. Но при всем том она любила этот портрет, в ее смущении не было ничего болезненного. Воспоминания ее смягчились. Жак был для нее уже не любовником, а только предосудительным другом прошлого. Она стыдилась его больше, чем Гийома, по-настоящему страдая оттого, что он является свидетелем ее новой любви. Порой она начинала думать, что должна просить у него прощения; глядя на этот портрет, она забывала о себе, испытывая чувство какого-то огромного облегчения. В те дни, когда ее душили рыдания, когда они с Гийомом обменивались горькими словами, она смотрела на Жака с еще большей нежностью. Она смутно сожалела о нем, позабыв свои прежние страдания.

Может быть, в конце концов, подобно неутешной вдове, Мадлена стала бы проливать слезы перед портретом Жака, если бы одно событие не нарушило их печальное существование. Еще месяц — и они с Гийомом, без сомнения, поссорились бы, прокляли бы тот день, когда впервые встретились. Случай спас их.

Гийом получил письмо из Ветея, спешно вызывавшее его домой. Отец его был при смерти. Мадлена, взволнованная его горем, нежно заключила его в свои объятия, и целый час они сидели так, рука в руке. Он уехал, потрясенный, пообещав молодой женщине написать обо всем, и просил, чтобы она ждала его.

Господин де Виарг был уже мертв. От Гийома скрыли правду, чтобы смягчить удар, который должна была причинить ему эта печальная новость.

Слуги Нуарода еще долгое время испуганно вздрагивали, вспоминая все обстоятельства этой смерти. Накануне граф, как обычно, заперся в своей лаборатории. Женевьеву удивило, что он не спустился вечером к обеду; правда, ему не раз случалось поздно засиживаться за работой, тогда он сам запасался едой, и старуха не беспокоила его. Однако в этот вечер ее томило предчувствие какой-то беды: окно лаборатории, обычно бросавшее яркий свет на поля, красное, как пасть адской печи, всю ночь оставалось темным.

На следующий день встревоженная Женевьева подошла к двери лаборатории послушать, что там происходит. Она ничего не услышала, ни шума, ни дыхания. Испуганная тишиной, она позвала графа, но не получила ответа. Тут она заметила, что дверь легко подается, это окончательно ее напугало, потому что граф всегда запирался на двойной запор. Она вошла. Посреди лаборатории, распростертый на спине, с вытянутыми ногами и сведенными, словно в конвульсии, руками, лежал труп г-на де Виарга; искаженное гримасой лицо в каких-то синевато-желтых пятнах запрокинулось назад, и видна была шея, тоже покрытая удлиненными желтоватыми пятнами. При падении голова ударилась о паркет, тоненькая струйка крови текла к печи, образуя там небольшую лужицу. Агония, по-видимому, длилась всего несколько секунд.

Женевьева с криком попятилась. Прислонившись к стене, она бормотала какую-то молитву. Больше всего ее потрясли пятна на лице и шее, похожие на синяки: дьявол в конце концов задушил ее хозяина, следы его пальцев свидетельствовали об этом. Давно уже приготовилась она к такой развязке; видя, что граф запирается у себя в лаборатории, она шептала: «Опять он будет вызывать проклятого. Сатана сыграет с ним скверную шутку; как-нибудь ночью он схватит его за горло, чтобы тотчас же заполучить его душу». Предсказание ее сбылось, она содрогалась, думая об ужасной борьбе, предшествовавшей смерти еретика. Ее пылкое воображение рисовало ей дьявола, черного и мохнатого, бросающегося на горло своей жертве, вырывающего у нее душу и исчезающего в каминной трубе.

На крик Женевьевы сбежались слуги. Этих людей граф де Виарг старательно отбирал среди самых невежественных крестьян округи, и они, как и Женевьева, были убеждены, что господин их умер, сражаясь с демоном. Они снесли тело вниз и положили его на кровать, дрожа от ужаса, трепеща, что из черного отверз-того рта вдруг выскочит нечистый. На много лье в округе было признано, что граф колдун и что сатана когда-нибудь унесет его. Врач, явившийся засвидетельствовать смерть, объяснил это иначе: синеватые пятна на коже натолкнули его на мысль, что здесь имело место отравление; его любопытство ученого было даже сильно уязвлено странным характером этих желтоватых пятен, появление которых не мог вызвать ни один из известных ядов. Он не без основания решил, что старый химик, должно быть, отравился с помощью одного из новых средств, открытых им во время его длительных исследований. Врач был человеком осторожным: он срисовал пятна из любви к науке и сохранил про себя тайну этой насильственной смерти. Он приписал смерть апоплексическому удару, желая избежать скандала, который вызвало бы признание самоубийства г-на де Виарга. Ведь люди всегда предпочитают щадить память богатых и власть имущих.

Гийом приехал за час до похорон. Горе его было велико. Правда, граф всегда обходился с ним холодно, ничто не питало его привязанности, и, потеряв отца, Гийом не мог почувствовать, что оборвались какие-то крепкие сердечные узы; но бедный юноша находился тогда в столь возбужденном состоянии ума, что проливал обильные слезы. После тревожных и мучительных дней, проведенных с Мадленой, малейшее горе должно было вызвать у него рыдания. Может быть, случись это два месяца назад, он не стал бы плакать.