Мы валимся с ног, измучены, как никогда. Мы пытаемся поудобнее устроиться на твердой скамье, но она без спинки, опереться не на что. Я закрываю глаза и упираюсь в мамину спину. Я больше не дрожу. Здесь спокойней.

Но тут дверь распахивается и в помещение вваливается толпа солдат. Они такие же, как в погребе, — монголы. Я где угодно узнаю их — эти раскосые глаза, смуглую блестящую кожу и высокие скулы. Они разглядывают женщин, потом начинают бросать взгляды на сирот. Монашки загораживают их руками. Их белые капюшоны подрагивают. Один из солдат делает шаг вперед, потом останавливается.

Солдаты смотрят на нас, сидящих на других скамьях. Темные руки с грязью под ногтями тянутся к нам, хватают какую-то женщину за волосы, чтобы лучше разглядеть ее лицо. Она вырывается, пытается согнуться, но солдат грязными руками подтаскивает ее ближе. Он упирается коленом в ее грудь, чтобы женщина выпрямилась, и тогда они решат, хотят ли эту женщину.

— Бог вас покарает, — произносит монашка. Лицо ее бесстрастно, только дрожит капюшон. Похоже, солдаты не слышат, да если бы и слышали, не поняли бы. Они волокут женщину к двери, та скрючилась, изо всех сил старается не выпрямиться.

И тут случилось непредвиденное. Женщина, по виду сестра несчастной, подходит к роялю в углу комнаты. Она садится и дотрагивается до клавиш. Раздается мелодия, она играет «Лорелею».

Прекрасная печальная мелодия, так странно соответствующая обстановке.

Солдаты от неожиданности оборачиваются к ней. Этого они не ждали. Хватка их ослабевает, один вообще опускает руки. Они застывают посреди комнаты, слушают музыку. Женщина за пианино заканчивает первый куплет, начинает второй.

Не сводя глаз с женщины, сидящей за пианино, солдаты отпускают ее сестру. Они следят за движениями рук по клавишам, отрешенно слушают, сливаются с мелодией.

Молодая женщина, оставшись одна, делает осторожный шаг назад, подальше от солдат. Они смотрят на нее без всякого интереса, не пытаются ее остановить. Их взгляд прикован к рукам, творящим музыку. Медленно, медленно, словно боясь их спугнуть, жертва добирается до своего места. Она может передохнуть несколько мгновений. Или надежда, что она спаслась, преждевременна? Она замирает, съеживается. Солдатам снова придется распрямлять ее силой.

Сестра ее не прерывает игру. Она несколько раз повторяет «Лорелею», потом, заметив, что внимание солдат начинает рассеиваться, играет вальс. Она играет вальсы, мазурки, марши и церковные мелодии. Солдаты устают слушать стоя; один за другим они опускаются на пол. Рассаживаются вокруг женщины за пианино. Уперев подбородки в колени, целиком во власти музыки, они смотрят, как руки женщины летают над клавишами.

Вваливаются еще солдаты, они настроены воинственно, но разлитая в воздухе мелодия и зачарованные лица сидящих солдат останавливают их. Они стоят несколько минут в нерешительности, потом откладывают винтовки в сторону и тоже рассаживаются на полу. Снимают каски, расстегивают воротнички гимнастерок, в фигурах чувствуется расслабленность, все вместе они слегка раскачиваются.

Женщина играет и играет, а солдаты слушают. Когда она, устав, подзывает сестру, та садится на стул рядом. Они играют дуэтом, легко подхватывая мелодию, которую разучивали еще в школе. Они не дают музыке умолкнуть ни на минуту. Музыка способна обуздать гнев и ненависть.

Когда усталая женщина встает, сестра подхватывает мелодию и продолжает играть одна. Какой-то солдат хватает женщину за локоть и тычет ее пальцами в клавиши; похоже, ему не нравятся резкие аккорды. Но сестра продолжает играть, пока они не понимают, что музыка звучать не перестанет, и тогда они разрешают усталой женщине занять свое место. Ее сестра играет до тех пор, пока и ее не оставляют силы, и тогда еще одна женщина скользит по комнате и садится к пианино. Она исполняет Шопена и Моцарта, солдаты молчат.

И тут к пианино подходит мама. Она играет русскую народную песню, и солдаты радостно толкают друг друга в бок. Может быть, среди них есть и те, кто уводил маму из погреба, смуглая кожа и невыразительные лица делают их похожими друг на друга. Я боюсь встретиться с ними взглядом, поэтому и не могу их различить, но даже если они и здесь, они не мешают маме играть. Они громко выражают свое недовольство, когда мама останавливается, но вновь замолкают, когда еще одна женщина начинает «К тебе, Господи, возношу душу свою».

Пока женщины в силах играть, пока солдаты готовы слушать, мы пребываем в гораздо большей безопасности, чем раньше. Женщины переиграли все мелодии, все этюды, которые заставляли их когда-то разучивать матери. Они играют, пока не спускаются сумерки.

Но вот солдаты начинают ерзать, им становится скучно, по двое, по трое они выходят, размышляя, куда бы податься дальше. Дождь приутих, но все еще моросит, по-прежнему холодно. В столовой остаются лишь несколько солдат, а когда окончательно темнеет, уходят и последние двое. Хорошо бы заснуть. И хотя я не один раз просыпаюсь с круглыми от ужаса глазами, думая, что солдаты возвращаются, большую часть ночи я все-таки сплю.

Утро следующего дня такое же серое и холодное. Когда солдаты с винтовками вваливаются в комнату, молчаливые женщины и девочки уже на ногах. Нам приказывают выйти.

Нас строят по двое в ряд. Я держу за руку маму, сестра — бабушку. Солдаты опять злые, другие, чем были вечером. Они тычут в нас винтовками, ругают, толкают тех, кто, по их мнению, стоит не там, где положено. Очень важно молчать и подчиняться, чтобы они нас не замечали и не разозлились. Беата тянется, чтобы ухватиться за мамину руку, но солдат грубо отпихивает ее к бабушке.

Под холодным дождем нас заставляют идти к озеру, затем по тропинке вдоль озера, мимо белых стройных берез. Их молодые светло-зеленые листочки кажутся такими беспомощными. Никто не знает, куда нас ведут. Один раз я оглянулась. Три монашки с нами, а девочек из приюта оставили в зале, одних с солдатами. Нам нельзя поднимать глаза от песчаной тропинки. Мы перешагиваем через узловатые корни, ощущаем прикосновение мокрой травы. Мы больше чувствуем, чем видим, куда нас ведут. Прямо перед нами погреб и площадка со старым дубом за ним. Мы совершили полный круг.

Мы продолжаем шагать, не поднимая глаз. Солдаты приказывают нам остановиться, впереди какая-то неразбериха. Мама внимательно прислушивается, потом поворачивается к своей матери:

— Они нас строят, чтобы расстрелять, ты слышала? — шепчет она.

— Я не слышала, — отвечает бабушка шепотом, но сказанное мамой не опровергает.

— Идем, — говорит внезапно мама. — Идем вперед. Если они собираются нас расстрелять, мы будем первыми. Больше уже ничто нас не спасет. Я больше не в силах видеть, как умирают люди.

Голос ее по ту сторону усталости.

— Идем вперед, — она тянет меня за руку.

Она хочет, чтобы меня застрелили, думаю я.

— Нет, нет, не хочу, не пойду!

Я упираюсь каблуками в песчаную тропинку. Впереди около двадцати женщин. Их они должны застрелить сначала, прежде чем убить нас.

— Надо идти. Идем, — говорит мама решительно. И тащит меня за руку. — Пошли, пошли же, будет очень страшно смотреть, как умирают другие.

Но я сопротивляюсь:

— Я не пойду. Я не пойду! Я не хочу!

Вырываюсь и бегу в конец ряда, я хочу быть самой последней. Пытаюсь ухватиться за тонкую нижнюю ветку березы. Молодые листочки обрываются, они остаются у меня в кулаке, когда мама изо всех сил тащит меня вперед. Я хватаюсь за другую ветку.

Мама перестает со мной бороться и пытается меня уговорить.

— Пойдем, дорогая, не будет больно. Мы возьмемся за руки, они завяжут нам глаза. А если нет, то можно зажмуриться. Закрой глаза и ни в коем случае не открывай. С закрытыми глазами ты ничего не почувствуешь. Не будет больно, дорогая, поверь мне. Пойдем со мной!