Себастьян и Виола думали, что разлучены навек, но в конце концов они снова встретились. Встретились в другой стране, преодолев хаос, мрак, ураганы. Они протягивают друг другу руки, рассказывают каждый свою историю и обретают счастье. Они оба — мое далекое будущее, хотя я еще этого не знаю.

Лето 1950 года. Миссис Чигане — знаток Америки, она здесь уже третий месяц. Пастор Маккормик отправил ее на железнодорожный вокзал встречать вновь прибывающих. Она безошибочно вычисляет нас в толпе в старом, напоминающем пещеру здании вокзала. Перрон, у которого останавливается поезд из Нью-Йорка, похож на десятки других перронов, на которых нам уже приходилось ждать.

— Здравствуйте, — обращается к нам миссис Чигане. Нас только четверо: мама, папа да мы с сестрой, бабушка пока осталась в Германии. Я скучаю по ней, переживаю, ведь она там плачет, потому что одинока и брошена, хотя знаю, что она, скорее всего, позже к нам присоединится.

— Здравствуйте, — повторяет миссис Чигане. — Добро пожаловать в Америку, — произносит она. Она кажется разочарованной, когда видит нас вблизи, но настолько любезна, что этого не говорит.

— Судя по фамилии, она цыганка, но по виду — самая настоящая американка. Она уверенно идет впереди, такой одежды, как на ней, мы никогда раньше не видели. Платье из какой-то странной сине-зеленой ткани, не хлопок, не лен, и пышная юбка-клеш. Талия перетянута широким черным ремнем, похоже, из резины, черные волосы закручены надо лбом валиками и напоминают рожки. У нее красивые сильные ноги, черные волоски вызывающе топорщатся над белыми носочками, на ногах черные лаковые туфли на высоком каблуке. Она ловко повязывает голову шарфом, которым размахивала, стараясь привлечь наше внимание, концы его, словно заячьи уши, висят надо лбом. Миссис Чигане вынимает пудреницу и смотрит, не размазалась ли яркая губная помада.

— Ну, так вот, девочки, — говорит она, как только мы усаживаемся в такси, — вы должны быть очень внимательными, тут вам не тихая, провинциальная крохотная Германия, о, нет.

Она смеется и разглядывает свои ярко накрашенные ногти.

— О, нет, совсем нет. Видите свет? Когда загорается зеленый, нужно быстро перейти улицу, и ни в коем случае не перебегать, когда горит желтый, даже думать об этом не смейте.

Вдали завыла сирена, вначале тихий, звук ее становился все громче, такой знакомый, возвещающий о беде звук.

— Вот, как только его услышите, — говорит она, — вскакивайте сразу же на тротуар. Если страшно, ходите, прижимаясь к домам, не ходите по проезжей части, пока не привыкнете. Но сразу же запрыгивайте на тротуар, как можно быстрее, потому что полицейские раздавят вас, размажут, как мокрую глину, не остановятся и не отвезут вас ни в больницу, ни на кладбище. В Америке все делается на большой скорости, вам тоже придется поторопиться.

Машина скорой помощи с воем промчалась мимо притормозившего такси.

— Поняли?

Мы с Беатой принялись шептаться.

— И еще вот что, — произносит миссис Чигане, — и не думайте, что между собой вы будете говорить по-латышски. Американцы этого не любят. Вы везде должны говорить по-английски. Вас теперь переплавят, — таинственно добавила она.

Мы молчали. Через мгновение миссис Чигане нам улыбнулась.

— Не беспокойтесь, научитесь. Это совсем не трудно. Ведь тут все научились говорить, не так ли?

В гостинице она продолжает делиться с нами своим трудно доставшимся ей опытом. Между удобными креслами и диваном стоит телевизор. Самый первый в Индианаполисе; даже у пастора Маккормика нету такого. Если бы он работал, мы увидели бы настоящие чудеса, говорит миссис Чигане.

В ресторане она указывает нам на сложенные в кучку разноцветные коробочки. Хлопья на завтрак. Чай в пакетиках. Желе с нарезанными фруктами в нем. Бутылки с кока-колой. Она знает, что достойно внимания.

Посередине большой комнаты стоит стол, заставленный тарелками с курой, ветчиной, крутыми яйцами, белым хлебом, яблочным вареньем, маслом, мармеладом.

— Можете есть, что хотите, и брать дополнительные порции столько раз, сколько захотите, есть до отвала. Идите, накладывайте сами! Тарелки вон там, на металлической полке.

Посреди стола выдолбленная дыня. Внутри нарезанные дольками яблоки, кусочки дыни, апельсины, виноград, клубника. Рядом горкой составлены маленькие тарелочки.

— Дыня, — говорит мама.

— Дыня, — говорит миссис Чигане. — Мы возьмем ее потом, когда всего наедимся. Хватит всем.

Но когда мы возвращаемся, фруктов уже нет, в лодке из дыни пусто, только на дне немного сока.

— Не волнуйтесь, не волнуйтесь, take it easy, — говорит миссис Чигане, — это вы тоже должны научиться говорить, не волнуйтесь, take it easy.

Она окидывает взглядом комнату. Пожилая пара за столом возле окна молча ест курицу и картофельное пюре. Перед ними на очереди фрукты в стеклянных вазочках.

Миссис Чигане подходит к ним, берет вазочки с фруктами со стола ошарашенной пары, возвращается и с шумом ставит рядом со своей тарелкой. Мама смотрит на нее осуждающе.

— Я полагаю, этого не следовало бы…

Миссис Чигане ее прерывает:

— В Америке можно делать все, что хочешь. Надо только сказать excuse me. Так, девочки, этому вам тоже следует научиться. Скажите excuse me. Извините!

Мы стараемся во всем ее слушаться.

На всех радиостанциях Индианаполиса Нэт Кинг Кол со своей «Моной Лизой». Кинг[2], какой еще король? Может быть, он англичанин; никто не говорит, что он черный.

Беата как пришитая сидит возле маленького радиоприемника в одной из спален в доме пастора Маккормика. Она учит слова песни и тихонько напевает.

Община пастора Маккормика в последнее время сильно поредела; церковь расположена в северном районе Индианаполиса, а белые из среднего класса переселились еще дальше на север, их место заняли черные, остались только белые бедняки, которых здесь называют «деревенщиной». Пастор сказал, что положил немало сил, чтобы привлечь сюда новых белых из лагерей Германии, хотя ему чинили препятствия. Когда мы с родителями заходим в церковь, дамы в шляпах, украшенных цветами, и в перчатках в тон им пересаживаются на пару рядов дальше.

Дом пастора Маккормика с четырьмя спальнями стоит на тихой, поросшей вязами улице, здесь живет много латышей. Спим мы в спальнях, коридорах, в подвале и на чердаке. Мы привыкли к такой тесноте — она кажется естественной, и все-таки мы разочарованы, потому что американские фильмы обещали раздолье и богатство.

Сегодня воскресенье, но все озабочены, так как пастор вручил миссис Чигане счет за еду и жилье. Она неизвестно почему решила, что пока не устроится на работу, все будет получать бесплатно. В лагерях рассказывали удивительные истории о том, как принимают в Америке. Одну семью привезли прямо в их собственную квартиру, в буфете было полно посуды, холодильник ломился от еды, шкафы — от одежды. Дамский комитет готов был обучать их английскому языку. Другой семье предоставили возможность выбирать в продуктовом магазине все что ни пожелают, потом их отвезли в другой магазин — выбрать одежду. Берите все, что вам необходимо, сказали в распределительном комитете, это Америка, здесь улицы вымощены золотом. Никто не слышал еще историй о бывших профессорах почтенного возраста, которые работали на хлопковых плантациях Миссисипи и которым угрожали тюрьмой и депортацией, если они попытаются оттуда сбежать. Миссис Эглите еще не сошла с ума, оттого что к ней не вызвали врача, чтобы принять затянувшиеся роды. «У нас с коровами нет никаких проблем, — сказал владелец плантации. — Я думал, эта порода покрепче».

Так что счет на тысячу долларов за три месяца проживания оказался для миссис Чигане чудовищным ударом. Приличный дом в Индианаполисе можно купить всего лишь за сумму, в двенадцать раз превышающую указанную в счете. Миссис Чигане плакала, говорила, что никогда в этой стране она не выкарабкается, а пастор был предельно вежлив. Он сказал, что можно расплачиваться в течение года. Миссис Чигане не знала, как и благодарить. Чувство благодарности испытываем мы все, только это нам и позволено. Но тревогу нашу не скроешь, потому что мы даже по-латышски переговариваемся шепотом, — о пугающем будущем, о том, во сколько нам обойдется каждый день и каждый час. Стыд свой мы прячем глубоко, даже от самих себя.