Элизабета. Подумай только: а вдруг он родится без тебя? А вдруг я умру?
Леба. Перестань, не смей и думать об этом! Вот сумасшедшая! Ты такая здоровая, цветущая, красивая, как вешний день. В мое отсутствие ты поживешь у своих, тебя будут лелеять, баловать, как котенка... Чего ты боишься? Я же буду недалеко. При малейшей опасности я вернусь.
Элизабета. Ты обещаешь?
Леба. Если только...
Элизабета. Ты уже обещал!
Леба. Если только позволят обстоятельства на фронте и Сен-Жюст сможет обойтись без меня.
Элизабета. Ну, на это нечего рассчитывать — Сен-Жюст человек бессердечный. Ты же старший, неужели ты не можешь решать без него?
Леба. Ни он без меня, ни я без него. Мы все делим поровну: и власть, и обязанности, и возложенные на нас поручения.
Элизабета. Хотелось бы мне знать, почему это самые трудные поручения всегда доверяют именно вам?
Леба. Вероятно, потому, что мы недурно справляемся с ними. А кроме того, дорогая моя, если бы не тяжесть разлуки с тобой, то, по правде сказать, в армии, под неприятельскими пулями, чувствуешь себя гораздо лучше, чем здесь, в Париже.
Элизабета. Что ты? Разве тебе не спокойнее в Комитете?
Леба. Слишком много интриг, зависти, коварства. Все завидуют, все боятся друг друга. Каждый готов предать. Чтобы защитить себя, самому тоже приходится хитрить. Не знаешь, кому довериться. Порой теряешь всякую веру в человечество... Если не иметь, как я, любимой подруги да нескольких друзей — двух, трех, в которых уверен, — можно впасть в отчаянье. Ах, если бы ты знала, какое я питаю отвращение к политике!
Элизабета. Так брось политику. Уедем отсюда.
Леба. Нет, невозможно. Именно потому, что честные люди отстраняются от дел, политика попала в руки негодяев. Наш долг остаться и вырвать ее из недостойных рук. От нас, от нашей политики зависит судьба наших потомков, их слава или позор. Разве не обязан я завоевать нашему ребенку счастливую, свободную жизнь? Я тружусь для него. И не для него одного, для всех малышей — они вправе требовать от нас отчета. Разве они не стоят того, чтобы потрудиться и помучиться ради них? Для них я пожертвую всем, ради них не страшны ни усталость, ни отвращение.
Элизабета. О да, пусть он будет счастлив, наш маленький. Все для него!.. И для меня тоже. Я бы хотела и все отдать и все получить от жизни.
Леба. Все радости? Какая ты жадная, моя крошка!
Элизабета. Я создана, чтобы быть счастливой. Я это чувствую. Не укоряй меня. Разве это дурно?
Леба. Нет, моя прелесть. Я радуюсь твоему счастью. Я люблю счастье, так люблю, что хотел бы оделить им всех на свете. Но сколько работы еще предстоит! Боюсь, понадобятся столетия, чтобы людей принудить к счастью.
Элизабета. Счастье по принуждению? Что же, это каторга, что ли? Не хочу! Хочу своего собственного счастья, такого, как наше с тобой.
Леба. Мы насладимся им, когда утихнут бури. Лишь только Республика окрепнет и отчизна перестанет нуждаться в нас. Милый мой друг, как хорошо будет уехать в деревню, ко мне на родину, в Артуа! Маленький домик, клочок земли... Долгие дни, целые годы без тревог и волнений. Какое блаженство! Я заранее наслаждаюсь им вместе с тобой.
Элизабета. Зачем же откладывать на завтра?
Леба. Нет. Сначала надо заслужить наше счастье.
Элизабета. Милый мой проповедник!
Нежно обнимаются.
Занавес.
КАРТИНА СЕДЬМАЯ
Пале-Рояль. Терраса кофейной «Корацца». Вечер 3 прериаля (22 мая). За столиком пестрая, живописная толпа. Направо, немного пониже — сад, куда спускаются по ступенькам. Стеклянная перегородка отделяет часть террасы в глубине направо. Другая половина террасы на переднем плане выходит прямо в сад, где непрерывно движется людской поток.
На переднем плане слева — столы дельцов, перекупщиков, ростовщиков. В центре расположились проконсулы и члены правительства — Колло, Билло, Баррер, Баррас, Матьё Реньо, Межан и прочие. Позднее Гош, потом Тальен. В глубине налево, на возвышении, столики партии Болота и переодетых роялистов, среди которых можно узнать Коллено, шпиона роялистов в Комитете. Фуше, появившись из сада, направляется к проконсулам, нигде не задерживаясь, бесшумно лавируя между столиками, бросая направо и налево отрывистые фразы; наконец он пристраивается за столиком в глубине сцены, направо, откуда наблюдает за всем происходящим, сам оставаясь незамеченным.
Перекупщики и торгаши (переговариваются между собой вполголоса, иногда раздаются громкие возгласы). Ну как дела?
— Крутим.
— Обкрутим кого надо.
— Чем не золотой век?..
— Не золотой, а бумажный. Ассигнации падают с каждым часом.
— Да здравствует понижение! Барыши сами плывут в руки... Одна нога в Париже, другая в Лондоне. Спрос и предложение, дел по горло. И есть же люди, которые жалуются на тяжелые времена!
— Я-то приспособился... Да здравствует Революция! Жирный кусочек!
— Купля-продажа национального имущества... Никогда еще не торговали так бойко... Блестящие сделки... На прошлой неделе мои подручные выхватили в Лимузине из-под носа у конкурентов прекрасные земли, фермы, замки — совсем по дешевке. А стоит пустить их в продажу — с руками оторвут. Сиди сложа руки, перекупщики сами набьют цену.
— А в графстве Венсен поместья идут задаром. Хватай, не зевай. Черные банды поработали на славу, Журдан нагнал страху на бывших владельцев. Они расползаются, как муравьи. «Бывшие» сами навязывают свое добро в обмен на заграничный пропуск.
— Осторожнее, берегитесь! Наши загребалы перестарались. В воздухе запахло жареным. Слыхали? Журдана уже засадили под замок. Как только его сцапали, трусы распустили языки. Дело скверное. Как бы не сломать шею! Комитет решил ввести контроль.
— Пускай попробует! Товар теперь не залеживается. Был да сплыл. Поди-ка поищи. Ничего не видел, ничего не знаю... Я тут ни при чем.
— Насчет суда не беспокойтесь. Кое-кто, конечно, попадет им в лапы. Ничего не поделаешь! Без потерь не обойдешься. Впрочем, особого улова не будет, уж вы поверьте. Если дать делу огласку, пришлось бы притянуть всю Францию. Тут замешана уйма чиновников, управителей в департаментах, судей, прокуроров; все и завязнут. Можете спать спокойно.
— Я протестую. Не допущу никакого контроля. Они покушаются на свободу торговли. Не согласен! Я старый либерал, имею право покупать и продавать, как мне вздумается, по любой цене.
— А кто воду мутит? Эта тупица Робеспьер, мартышка сухозадая. Так бы и дал ему пинка! Коли не осадить его, всякой торговле конец. Он еще имеет нахальство требовать от нас отчета в наших барышах!
— Пусть только сунется, пусть попробует. Нас голыми руками не возьмешь, не то что этих болтунов из Конвента.
— А я вот считаю, что неплохо было бы с ним столковаться. Как-никак, с ним лучше иметь дело, чем с головорезами из Комитета, — например, с этим угрюмым попом Билло или с экстремистами, которых Робеспьер отозвал из провинции. Вон, гляди, видишь? Входит Карье. Этот уж ничего не разбирает. Руби головы, грабь имения — все под один ранжир.
— Не скажите, всегда можно приноровиться. И среди них найдутся покладистые ребята, вроде Барраса или Тальена. Эти любят сладкую жизнь, до всего падки: женщины, вино, жратва, наряды и деньги, деньги, деньги... За глотку или за брюхо, а уж мы их ухватим.
— Так-то оно так, да разве можно на них положиться? Люди пустые, неустойчивые, шатаются из стороны в сторону, ни последовательности, ни порядка. А нам необходим порядок в управлении государством; особенно теперь, когда мы нажились, нам нужна прочная власть. Робеспьер — человек твердый. Он единственный из всех способен восстановить порядок и хочет порядка. Он был бы полезен в нашем деле, если бы удалось его умаслить. Ну, а если заупрямится и станет нам поперек дороги, — пусть проваливает.
