Сен-Жюст. Прости меня, друг! Я страшусь за тебя, хоть и знаю, что ты бесстрашен. Но если я без сожаления принесу в жертву свою бренную плоть и с презрением брошу ее в пасть смерти, то твою жизнь я хотел бы вырвать у нее. Тебя, твой светлый ум, твое тело, жену, которую ты любишь, сына, которого ты зачал. И мне будет утешением мысль, что частица меня самого — самая лучшая, самая чистая — переживет меня и будет жить в вас.
Леба. Но лучшее во мне, мой светлый разум, — это твои идеи, это ты, Сен-Жюст. Я не могу обойтись без тебя.
Сен-Жюст. У тебя есть любимая жена.
Леба. Ею полно мое сердце. Но душе этого мало. Ей нужна твоя дружба.
Сен-Жюст. Моя дружба всегда с тобой. При жизни и после смерти наши имена соединены навеки.
Леба. Имена меня мало заботят. Мне нужен ты, Сен-Жюст, и я. Живые и сильные. Я не верю в славу. Я верю только в эту бренную землю, где мы живем всего лишь краткий миг. А ведь сколь прекрасной могла бы быть эта земля, которую мы обагряем кровью, родимая земля, залитая палящим солнцем термидора!..
Сен-Жюст. Ты юный грек. Ты не выносишь мрака.
Леба. Я настоящий француз. Я люблю свет, лишь бы он не слепил глаза, люблю простые сердца, хороших людей.
Сен-Жюст. Вот потому-то я и люблю тебя. А ты за что меня любишь?
Леба. Ах, разве я знаю, за что? Я не выбирал тебя. Это я был избран. Покорен нашей дружбой.
Сен-Жюст. Да, дружба — чувство не менее властное, чем любовь.
Леба. Даже более. Любовь щедра, она дарит и берет полной мерой. Дружба скромна и довольствуется малым. Но это малое драгоценнее всего. Ради этого умирают.
Сен-Жюст. Еще недавно мне было все равно — жить или умереть. Ты пришел — и я возвратился к жизни, чтобы защищать тебя... Пойдем со мной, попытаемся спасти то, ради чего мы живем, — Республику.
КАРТИНА ОДИННАДЦАТАЯ
На холмах Монморанси, 7 термидора (25 июля). Палящее послеполуденное солнце клонится к западу.
Справа из глубины подымается дорога, пересекает сцену под острым углом и полого спускается направо к авансцене. С вершины холма, возвышающегося над равниной, открывается широкий горизонт и вдалеке, в знойной, солнечной дымке, вырисовывается громада Парижа; там и сям кровли домов сверкают в косых лучах заходящего солнца. Налево, у края дороги небольшая дубовая роща — опушка леса, туда ведет узенькая тропинка.
Справа по дороге быстрым шагом подымается Робеспьер, держа шляпу под мышкой. На вершине холма он останавливается, запыхавшись, оглядывается направо и налево, на окрестные поля и далекий Париж, на дорогу. В изнеможении, словно ослепленный, закрывает глаза.
Робеспьер. Как палит солнце! Стоит зажмуриться — и перед глазами мелькают красные пятна. Голова кружится. (Садится на откос слева, под тенью деревьев.)
Вдалеке слышен голос Симона Дюпле — он кличет Робеспьера, не называя по имени.
Симон Дюпле. Эй!.. Ого-го!
Робеспьер. Нелегко скрыться от такого стража. Бедный Симон тревожится, должно быть. Ведь он считает своим долгом не отпускать меня ни на шаг... Ничего, пускай поищет. Иногда нужно побыть в одиночестве, среди природы, наедине с богом. Вырваться хоть ненадолго из отравленного воздуха большого города. (Кивком указывает на Париж). Даже такой славный малый, как Симон, напоминает своим присутствием о роде человеческом, о людях, с которыми связала нас судьба, о гнусном скопище грязи, безумия и жестокости... Хоть час забвения! А дозволено ли это во время битвы? Голова кружится... Я слишком быстро шел в гору под солнцем... (Закрывает глаза.) Как дороги мне эти места, сколько воспоминаний! Десятки раз я мысленно возвращался сюда, ища душевного мира и доверия, которых не мог обрести... А тот лучезарный день, чей отблеск стоит у меня перед глазами даже теперь, через пятнадцать лет... (Немного помолчав, начинает мечтать вслух.) Мне не было тогда и двадцати лет... На этих холмах я встретил старика Жан-Жака. С тех пор ничто не изменилось. Только выросли деревья — тогда здесь была молодая рощица. Как и сегодня, в небе звенел жаворонок. (Не открывая глаз.) Я сидел здесь, на этом самом месте. И прямо на меня, вот по этой дороге, подымался в гору философ. Он шел один, слегка согнувшись, с непокрытой головой, с букетом в руках; изредка он нагибался, срывая цветок, и тихонько говорил сам с собой...
При этих словах на дороге показывается незнакомец, осанкой и чертами лица напоминающий Жан-Жака Руссо, и повторяет все жесты, описываемые Робеспьером. Но тот, сидя с закрытыми глазами, не видит его и продолжает вполголоса грезить вслух.
Он не заметил меня, он был погружен в свои одинокие думы. А я — я узнал его с первого взгляда, я был ошеломлен, не мог прийти в себя. На вершине холма он остановился, чтобы оглядеться вокруг... Потом двинулся дальше, опираясь на палку, по тропинке, которая сворачивает в лес... Проходя мимо меня, он поднял глаза — большие, как у филина, темные и без блеска, пронзающие насквозь, и заглянул мне прямо в душу...
Тут Робеспьер подымает глаза и видит перед собой незнакомца, — тот пристально смотрит на него, молча и неподвижно, затем проходит мимо; он сворачивает по тропинке, ведущей в лес, и исчезает, словно призрак... Робеспьер поражен; несколько секунд он сидит, не шевелясь, пробует крикнуть, подносит руки к горлу, порывается встать; наконец, овладев собой, зовет.
Робеспьер (кричит). Симон!
Голос Симона отвечает издалека, затем все ближе; справа на дороге появляется Симон Дюпле; он бежит, прихрамывая.
Симон Дюпле. Насилу я нашел тебя, Максимилиан! Зачем ты скрылся от меня? Если бы ты знал, до чего я перепугался! (Замечает необычайное волнение Робеспьера.) Что с тобой?.. Ты весь дрожишь. Глаза блуждают... Куда ты смотришь? Что случилось?
Робеспьер (с усилием берет себя в руки). Ты не видал... человека... вон там, на дороге?
Симон. Что? Я никого не видел... Ах да, верно, передо мной шел какой-то прохожий..
Робеспьер. Каков он с виду?
Симон. Не разглядел... Я думал только о тебе и не заметил ничего. Да и видел-то я его со спины... Теперь припоминаю. Как будто пожилой. Одет по-старомодному... Да, вспомнил: мне говорили в деревне, будто здесь скрывается старик-изгнанник, какой-то философ из шайки Каритá и госпожи Ролан. Это он, что ли, попался тебе навстречу? Так я догоню его... Куда он удрал?
Робеспьер (останавливает его жестом). Оставь его... Дай на тебя опереться. У меня голова кружится.
Симон. Присядь здесь. (Ведет его в тень, к стволу срубленного дерева.) Отдохни немного. Ты столько месяцев сидел взаперти, а нынче такое солнце! Все поля выжгло.
Робеспьер (закрыв глаза). Солнце! Ты выпиваешь недуги земли. О, если б ты выпило и мою жизнь! Этот дурной сон...
Симон. О чем ты говоришь?
Робеспьер. Жизнь... Что я сделал со своей жизнью? Нелепый вопрос! Следовало бы спросить: что сделала со мной жизнь? Не того я хотел, не о том мечтал.
Симон. Кто лучше тебя умел идти прямо к цели?
Робеспьер. Знай, Симон, «в Революции заходят далеко тогда, когда не знают, куда идут»[10].
Симон. Ты не из тех людей, которые не знают, куда идут.
Робеспьер. Да, ты прав. Я не из тех счастливцев, что живут изо дня в день, не страдая постоянно ни от предвидения будущего, ни от воспоминаний о прошлом. И, однако, Симон... «сила вещей приведет нас, быть может, к цели, о которой мы и не помышляем».
Симон. О чем ты задумался?
Робеспьер. Я думаю о кумире моей юности, о Жан-Жаке, моем учителе и спутнике. Я как будто слышу его голос. Он говорил: «Ничто на земле не стоит цены крови человеческой», и еще: «Кровь одного человека драгоценнее, чем свобода всего человеческого рода...»
