ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
«О, яблоки земли! Они, как маленькие солнца, согревают зимой ваши желудки! Как летний зной, пропекают ваше озябшее тело; как легкие шатры, защищают вас от ветра. О, яблоки земли!»
Мак-Грегор остановился послушать старого продавца, нараспев расхваливавшего свой товар – бататы, которые он пек на углях небольшой жаровни, пристроенной на тележке. Эр елмази – яблоки земли. Эта тележка попрежнему стояла посреди базарной площади Майдан-и-Шах, и седины в щетине на темном, морщинистом лице старика как будто и не прибавилось. Его длинные и очень грязные пальцы так загрубели, что он, не обжигаясь, перебирал горячие, лопающиеся от жара клубни. Продавец поднял голову, и Мак-Грегор подождал немного, не узнает ли он молодого чужестранца, который покупал у него бататы лет тринадцать-четырнадцать назад. Но в воспаленных глазах старика не отразилось ничего, кроме легкого недоумения и как бы укоризны иностранцу за пристальный взгляд. Мак-Грегор посмеялся в душе над собой и над стариком и пошел дальше.
Он медленно поднимался широкой улицей по направлению к английскому посольству. Улица уходила к северу и кончалась у последних отрогов нависавшего над Тегераном хребта Эльбурс. Мак-Грегор видел прямо перед собой высокие гранитные пики, круто врезавшиеся в синее небо. Они были покрыты снегом, и их выветренные склоны поднимались сразу же за предместьями Тегерана. Ущелья и расселины были занесены снегом, и все там стыло в ледяном молчании.
Хорошо было вернуться на родину, к этим крутым склонам и высоким пикам Эльбурса, но по-настоящему он почувствует себя дома, лишь когда снова увидит невысокое плато, которое скрыто горами там, на западе, со стороны Казвина. Думая об Иране, он прежде всего вспоминал вот эту каменистую, выжженную, суровую возвышенность, постепенно переходившую за Эльбурсом в плодородную равнину. Лишь увидев глинобитные домики, на которых оседает желтая пыль, зеленые виноградники, высокие тополя и пологие известковые холмы, он излечится от своей давнишней тоски по родине.
А пока что Тегеран не соответствовал романтическим воспоминаниям Мак-Грегора. Ему не понравились ветхие дощатые лавчонки, которые обзавелись теперь застекленными окнами и торговали всякой европейской завалью: будильниками, перочинными ножами, гребенками, шпильками, поддельными драгоценностями и второсортным готовым платьем. Тегеран стал уродливым сколком с европейского города. По улицам ползли разбитые, дребезжащие автобусы. Извозчичьи клячи еле передвигали ноги. Тележки водовозов, мулы, вереницы верблюдов с угрюмым упорством следовали своим стародавним путем по широким улицам и как бы издевались над новой личиной города. Тегеран был такой же, каким Мак-Грегор знал его всю жизнь; но теперь, взглянув на него новыми глазами, он впервые увидел все безобразие и убожество иранской столицы. Европейская личина не могла обмануть Мак-Грегора. Он знал, что широкие улицы, мраморные здания банков и американские автомашины – только фасад, что, например, вот эта особенно широкая улица за поворотом позади здания телеграфа суживается и выходит на тесную базарную площадь, где дома жмутся один к другому и люди весь день покупают, продают, едят, пьют, полощутся в грязных арыках. И все же, по сравнению со старым городом, широкие проспекты были явным шагом вперед в благоустройстве Тегерана.
Мак-Грегор обошел лежавшую поперек тротуара нищенку, иссохшее тело которой едва прикрывали лохмотья. Она требовала, чтобы бог либо поразил ее смертью, либо послал ей хоть самую мелкую монетку из кармана милосердного прохожего. Ее ребенок, худенький, со вздутым животом, бежал за Мак-Грегором, называя его отцом, господином, ханом, светом очей. У Мак-Грегора не было с собой денег, и он перешел на другую сторону. Но это его не спасло. Там он наткнулся на прокаженного, который полз по пыльной мостовой у недостроенного здания оперного театра и, увидев Мак-Грегора, стал призывать его остановиться и задуматься о глубине падения человека, чья жизнь зависит от щедрости чужеземцев.
Все эти годы память услужливо скрывала от него подобные картины. Он, конечно, ожидал увидеть нищих, но увидев – пришел в ужас. Его ужасала эта последняя степень нищеты. Уже два дня она была у него перед глазами, а он никак не мог привыкнуть к такому страшному зрелищу. Обычная слепота старожила еще не пришла к нему. Он смотрел на жителей Тегерана, как сторонний наблюдатель, и европейское платье не только не прятало, но открывало ему характерные их черты. Женщин, например, оказалось не так легко преобразить, как улицы: черные чулки на них были плохо подтянуты, туфли стоптаны, и они все еще носили подобие чадры – хотя бы обыкновенную салфетку, придерживая ее у подбородка крепко сжатым кулачком. Мак-Грегор хорошо помнил, как прежний шах запретил чадру и национальный костюм; запретить-то он запретил, но на смену старому пришла эта уродливая смесь восточного с западным.
По самой середине мостовой ехал на белом коне офицер, и Мак-Грегор не без иронии подумал, что с армией у шаха получилось лучше. Офицер, в чине майора, толстый, с заплывшими глазками, был в коричневом мундире плотного сукна, расшитом золотом и щедро подбитом в плечах ватой. Он ехал, не глядя по сторонам, а за ним, верхом на большой костлявой кобыле, солдат вез его саблю с серебряным эфесом. Женщины, офицер, грязь и нищета на улицах, голодные ребятишки, остекленевшие глаза курильщиков опиума, прокаженные, нищие – все это было частью той же картины, фон которой составляли горы. Но пока перед ним были горы, он мирился с остальным. Все-таки он дома, слышит знакомый говор, понимает шутки и глядит на заснеженные пики.
У ворот посольства он на минуту задержался; его внимание привлек маленький человечек, который тащил на спине огромную деревянную кровать и сыпал проклятиями. Кровать соскользнула с его спины, ударившись о стену, но рослый мускулистый индиец, охранявший посольские ворота, не спешил прийти к нему на помощь. Человечек проклинал родителей и религию индийца и, наконец, плюнул на стену. Мак-Грегор подошел к нему сзади и помог справиться с кроватью.
– Побереги проклятия, – участливо сказал Мак-Грегор по-персидски. – Побереги проклятия, побереги дух!
– Проклятия – это все, что у меня осталось, – ответил ему носильщик. – И мне не жалко потратить последнее свое проклятие на этого английского прихвостня, который охотно выкрал бы его из моей груди, если бы только мог туда добраться.
Это было адресовано рослому индийцу, в ком иранец видел раболепный сколок с его английских господ. Иранец поправил на голове повязку и пошел дальше, перегнувшись пополам под тяжестью кровати. Он не видел, кто помог ему, но, удаляясь, выкликал слова благодарности.
– Хвала тебе, свет моих очей, – кричал он, – а уж англичан, которые прячутся здесь за этими стенами, аллах, верно, обесплодит в наказание за грехи. А тебя да благословит бог.
– Да исполнит господь пожелание твое, – вежливо ответил Мак-Грегор.
Он подождал, пока носильщик удалится, а затем вошел в ворота посольства.
Посольство занимало в самом центре Тегерана целый квартал, обнесенный высокой глинобитной стеной. Его местоположение напоминало о других, лучших временах, когда из этого квартала управляли всей страной. В то же время стена служила напоминанием о том, что сами англичане настаивают на своем уединении. За воротами уже не слышен был шум улицы, и густо разросшиеся эвкалипты окружали посольство тишиной. По дорожке, усыпанной гравием, Мак-Грегор прошел к канцелярии и сразу же почувствовал себя изменником тому миру, который остался за стенами.
Канцелярия помещалась в низком здании с черной дверью. Мак-Грегор подошел к главному входу и дернул звонок. Дверь открыл служитель, тоже индиец; он почтительно приветствовал Мак-Грегора и провел его по коридору, напоминавшему крепостной ход, в кабинет полковника Пикеринга. Здесь на широкой низкой тахте перед жарко пылающим камином лежал Эссекс. Полковник Пикеринг сидел у бюро спиной к дверям. Полковник казался такой же частью этой комнаты, как мебель и стены. Это был очень спокойный на вид, седой, представительный мужчина в сером костюме. Тут же стоял высокий табурет и высокая конторка с большой бутылью чернил. Казалось, вот-вот войдет клерк и взгромоздится на табурет; на самом же деле и табурет и конторка давно оставались без употребления. Такова, повидимому, была судьба и множества папок, стоявших на полках в нише стены, так как их покрывала густая бархатистая пыль. По стенам висели выцветшие фотографии каких-то армейских футбольных команд, участников которых давно уже не было в живых. Во всем чувствовался дух времен королевы Виктории, и все напоминало о тех инженерах из департамента по делам Индии, которые строили это здание. Зимой в холода здесь топили большой камин, а в невыносимо жаркие летние дни включали однолопастный вентилятор, укрепленный на низком, затянутом паутиной потолке. Этот кабинет все еще являлся аванпостом британской колониальной администрации, но пожелтевшие и растрескавшиеся обои не могли скрыть того, что стены его были из глины.
