Кэтрин пристально следила за Эссексом и Мак-Грегором; ей любопытно было, как они станут держать себя со старым клоуном. Сама она чутьем понимала Карадока и знала, чего от него следует ожидать. Так было всегда, с самого первого раза, когда она увидела его на арене московского цирка. Он не прыгал по арене в широченных штанах, не падал и не кривлялся, как обычный клоун. Он просто появился один на небольшом помосте, в луче прожектора. В тот вечер темой его выступления была нечистая совесть Пьера Лаваля. Судорожными подергиваниями своего выразительного, собранного тела, движениями головы и мимикой обрамленного сединами лица, тоном, а больше всего разящей сатирой своих речей он создавал яркий образ морально опустившегося человека. Он говорил по-русски, но Кэтрин почти все понимала благодаря простоте его фраз и английскому акценту, слышавшемуся в его речи. А то, чего она не могла понять, Джеб Уилс переводил ей. Покончив с Лавалем, Карадок принялся за генералов захватнических армий – немецких, итальянских, румынских. За этим последовала данная уже в тонах мягкого юмора галерея персонажей московского быта: служащие в учреждениях, милиционеры, трамвайные кондукторши, пассажиры метро, иностранные туристы, уличные мальчишки (последняя категория пользовалась у него, видимо, наибольшей симпатией). Все это неизменно носило политическую окраску, и все он исполнял, не сходя со своего помоста и не прибегая ни к каким переодеваниям; только распахивал или одергивал полы своего сюртука. Кэтрин слыхала, что русские считают Карадока равным Чаплину; увидя его, она готова была с этим согласиться. Ей захотелось лично познакомиться с маленьким валлийцем, никому за пределами России не известным. При первой их встрече Карадок не обратил на нее никакого внимания. Впрочем, она ничего иного и не ожидала. Но, затеяв с ним спор, она сумела попасть ему в тон и тем постепенно возбудила его интерес к себе. В конце концов, и Карадок и его молодая жена Мария стали относиться к ней с симпатией и уважением. Марию Кэтрин на первых порах почти не замечала, но мало-помалу, приглядевшись к ней, она изумилась душевной чистоте этой русской акробатки, полному отсутствию в ней какой-либо пошлости или фальши; порой Кэтрин казалось, что она еще не встречала женщины с таким большим врожденным достоинством. Мария была единственным человеческим существом, к которому Карадок относился бережно и нежно; он словно считал ее совершенным творением природы, недосягаемым для насмешек.
Кэтрин привела сюда Эссекса и Мак-Грегора не только для их собственной пользы, но и потому, что она рассчитывала сделать кое-какие выводы из их поведения в этом доме. Это был для них своего рода экзамен по подходу к людям. Чтобы выдержать такой экзамен, они должны были оценить Карадока так, как она его оценила; суметь примениться к нему, как она применилась; почувствовать силу его личности, проявив такое же чутье, и, наконец, оказаться на высоте в споре с этим старым ниспровергателем святынь, без промаха разившим любую мишень стрелами своей сатиры. И потому она даже менее обычного поддавалась обаянию самого Карадока, сосредоточив внимание на своих спутниках и готовясь дать оценку каждому из них. Интересно, кто из двоих окажется достойным противником клоуна? В глазах Кэтрин это было серьезное испытание.
Сначала и Эссекс и Мак-Грегор, смущенные непривычностью обстановки, молчали и держались напряженно. Оба сидели в неудобных позах на маленьких деревянных стульчиках в теплом углу комнаты. Но вот Карадок притворно любезным тоном спросил, долго ли они намерены пробыть в Москве и что, собственно, привело их сюда. Мак-Грегор наклонился погладить кошку и предоставил Эссексу отвечать. Эссекс, однако, от ответа уклонился, а вместо того, в свою очередь, спросил Карадока, что заставило его покинуть родную Англию и сделаться клоуном в далекой России.
И сразу же напускная кротость Карадока испарилась. Это вышло так, ответил он: сначала он покинул свой родной Уэльс, чтоб стать клоуном в чужой стране – в Англии; потом объездил все европейские страны и, наконец, обосновался в той из них, которая оказалась наименее чужой, – в России.
Поначалу все шло хорошо, но язвительный ответ Карадока застал Эссекса врасплох. Ему пришлось отступить, и Кэтрин воспользовалась паузой, чтобы объяснить своим спутникам, кто такой Карадок. Он, собственно, не клоун, а юморист-сатирик.
– С чего вы это взяли? – окрысился Карадок. – Я именно клоун. И всегда был и буду клоуном. До шестидесяти лет я, как и все, кувыркался на арене. И только потому перестал, что состарился – нет той упругости, того и гляди, кости переломаешь, падая в опилки. Вот и пришлось сделаться клоуном стоячим. Я нашел себе такой жанр, при котором не обязательно валяться в грязи, и работаю в этом жанре уже пятнадцать лет. Только и всего. Я такой же клоун, только без кувырканий, – сердито заключил он и, откачнув назад свою качалку, не без труда вытянул больную ногу на скамеечке у керосинки. В резком свете лампочки без абажура морщины на его землистом лице казались глубже, а редкие седые и рыжие волосы словно нимбом окружали лоснившуюся макушку.
Кэтрин намеренно поддержала этот разговор, зная, что Карадоку он доставляет удовольствие. Она рассказала, что Карадока не раз сравнивали с Бернардом Шоу и Чарли Чаплиным; между прочим, он состоит в переписке с тем и с другим, и они оба принадлежат к немногим иностранцам, которые знают и умеют ценить его искусство.
– Вы точь-в-точь как мои русские критики, – заворчал Карадок. – Они тоже утверждают, что я не клоун, желая схлопотать мне место в раю на одном стуле с Шоу. Ну а я – самый настоящий клоун и ничего с Шоу делить не желаю.
– Так ведь и Шоу – клоун, – сказал Эссекс в виде особой любезности. – И очень занятный клоун.
– Шоу слишком глуп, чтоб быть клоуном, – невозмутимо заметил Карадок. – Он ничего не понимает в людях. В шуты он бы еще годился, но в клоуны – нет. Вот Чаплин – другое дело. Этот умеет страдать по-человечески, а Шоу слишком умен, чтобы страдать от чего бы то ни было, кроме разве старости. – Говоря это, Карадок слегка изменял голос, чуть-чуть переиначивал выражение лица – и перед слушателями являлся то грустный Чаплин, то дряхлеющий Шоу.
Эссекс невольно улыбнулся; Мак-Грегор попрежнему молчал, сидя рядом с Карадоком и играя с кошкой. Карадок продолжал свои нападки на людей, которых он называл умными дураками, и его список таких людей, включавший немало прославленных имен, скоро так разросся, что, в конце концов, он одним махом разделался с ними, заявив, что они на то лишь и нужны в жизни, чтобы обыкновенный человек знал, каким не надо быть. Кроме того, все они так порочны, что рядом с ними обыкновенный человек может проявить немного добродетели, не опасаясь прослыть опасным преступником.
Эссекс запротестовал: он верит в великих людей. Он уже успел понять, что единственный способ разговаривать с Карадоком – это говорить то, что думаешь. Иначе Карадок быстро зачислит тебя в дураки, и не в умные или порочные, а в самые обыкновенные дураки. А это Эссекса не устраивало.
Вежливо молчаливого Мак-Грегора Карадок против ожидания не задевал; может быть, потому, что Мак-Грегор в это время разговаривал по-русски с его женой. Симпатии Кэтрин были сейчас на стороне Эссекса. Мак-Грегор на мгновение показался ей бледным и неинтересным рядом с этими более старыми, но полными задора людьми. Она сердилась на него и на Марию, мешавшую ему схватиться с Карадоком, подобно Эссексу, на свой страх и риск.
Между тем Эссекс и Карадок добрались до исторических обобщений и вступили в открытый спор по этому вопросу, причем Карадок заявил Эссексу, что только очень глупые люди могут отстаивать тезис о неизбежности войны.
– Войны всегда были и всегда будут, – настаивал Эссекс и добавил, что Англия всегда будет выигрывать их, как, в конце концов, выиграла и эту войну.
– Да, Англия привыкла выигрывать войны, – подхватил Карадок своей пронзительной валлийской скороговоркой. – Но она, кажется, начинает проигрывать ту войну, которая идет сейчас, в перерыве между двумя войнами. Кстати, ну вот, вы выиграли войну; что же теперь, по-вашему, нужно делать? Затевать новую?