Отсидев положенный минимум времени, Эссекс спустился вниз под эскортом Асквита и Мак-Грегора и, ни с кем не прощаясь, ушел. Максимос проводил Эссекса до машины и даже сделал несколько шагов ей вслед, не увидев, как передернуло Эссекса, когда ролс-ройс умчался, оставив почтенного советника на мостовой в обществе Асквита, тоже дожидавшегося своей машины.

– Да, не надо было приезжать, – признался Эссекс.

Мак-Грегор не упустил случая взять реванш.

– А на приемах всегда так бывает? – спросил он с улыбкой.

– Нет, но боюсь, что вам придется подождать возвращения в Лондон, чтобы увидеть, как это делается по-настоящему. А возвращаться нам надо, и без задержки!

– Может быть, завтра же? – спросил Мак-Грегор, еще не веря тому, что это возможно.

– Может быть, – сказал Эссекс.

Но на следующий день, в четверг, они все еще были в Москве, и Эссекс сказал Мак-Грегору: – Пусть русские не надеются, что мы уедем, не уладив этого дела. Я и не подумаю уезжать без определенного решения, и если они рассчитывают отделаться от меня, то они ошибаются. Я готов ждать здесь до второго пришествия, и я буду ждать, пока не добьюсь от них ясного ответа на нашу ноту.

На этот раз упорство Эссекса даже обрадовало Мак-Грегора.

– Может быть, мы уедем в субботу, – сказал Эссекс, – и захватим с собой Кэти Клайв. – Эта мысль его занимала и приносила некоторое утешение.

Днем он, на этот раз уже один, уехал на другой прием – в одно из южноамериканских посольств. Посол Хосе Саладо, человек темпераментный, говорливый, с резким, скрипучим голосом, тотчас же воспылал симпатией к Эссексу. Оба они увлекались портретной живописью, особенно миниатюрами. В посольстве было много всяких произведений искусства, и Саладо повел Эссекса в свою облицованную мрамором спальню показать замечательную коллекцию французских миниатюр, выполненных на перламутре, отчего томные лица французов словно светились изнутри. Эссекс изумился, Узнав, что все это куплено здесь, в Москве, и с интересом слушал маленького Саладо, который называл цены, весьма умеренные в переводе на фунты. Саладо предложил ему вместе съездить туда, где бывают такие вещи. Эссекс охотно согласился. Когда толпа гостей поредела, Саладо, нарушая все дипломатические приличия, уехал с приема. Он уговорил Эссекса заглянуть в комиссионные магазины до закрытия. Ничего – гости, увидев, что он уходит вместе Эссексом, подумают, что его вызвали по важному дипломатическому делу. Да и вообще, ему не в первый раз оставлять таким образом своих гостей.

Таков уж был Хосе Саладо, и все знали это и прощали ему. Ему прощали все, кроме его любви и доверия к русским В проявлении симпатии к советскому строю он был исключением среди дипломатического корпуса Москвы. Когда в дипломатических кругах речь заходила о недостатках русских (а это бывало постоянно), Хосе Саладо в одиночку бросался защищать социализм русских, их внешнюю и внутреннюю политику, их экономику, мораль и искусство. Он мог аргументировать на шести языках с одинаковой беглостью и находчивостью. И так как его образование, начитанность и вкусы были порождением одновременно французской, испанской, итальянской и английской культур, он во всяком споре неизменно одолевал противника. Этим своим преимуществом – культурностью и разносторонними знаниями – Саладо пользовался без стеснения и пощады. Тогда противники стремились опорочить его и нападали с другого конца. Они указывали на его слабость к прекрасному полу, на его непомерное увлечение балетом, хриплый голос и легкомыслие. Но Хосе Саладо трудно было пронять и этим, потому что все это он принимал скорее как похвалы, чем как упреки. Он был неукротим, его маленькие сверкающие глазки смотрели на каждого с вызовом: «А ну-ка, тронь!» Он даже заводил знакомства в новых посольствах, которых дипломатический корпус не желал принимать в свое лоно; дружил с поляками, болгарами и – что казалось несколько более простительно – чехами. Так как страна его не вела сколько-нибудь серьезных дел с русскими, он редко имел случай видеться со Сталиным или Молотовым. А когда это случалось, в дипломатическом корпусе только и говорили, что о Саладо. Ведь Саладо был чудаком, который умел ладить с советскими руководителями, и при встречах с Молотовым он позволял себе шутить так, как никому и в голову не пришло бы. Благодаря этому Хосе Саладо слыл видным дипломатом.

Эссекс знал о Саладо достаточно, чтобы отнестись к нему благожелательно. Саладо происходил из старинного испанского рода, хорошо известного и отмеченного в истории. Его жена была прямым потомком Марии, второй дочери французского короля Луи-Филиппа. Ее семья состояла в родстве с семьей графа Савойского, которого Эссекс знавал во Флоренции. Для Эссекса Хосе Саладо был единственным дипломатом в Москве, заслуживающим внимания. Все прочие были представителями новой дипломатической школы, которую Эссекс не признавал: всякие глуповатые сынки финансовых дельцов и политиканов; табачные короли, помещики из нищенски бедных стран; политические ставленники обеих Америк. Не считая самого Эссекса и Дрейка, Саладо был почти единственным носителем великой дипломатической традиции. Но через час после их знакомства Эссекс уже презирал его. Он нашел Саладо слишком развязным для иностранца, слишком умным и острым на язык, слишком живым и чудаковатым.

Пока они ехали по московским улицам в стареньком посольском зисе, Саладо, отчаянно жестикулируя, объяснял Эссексу, что такое комиссионные магазины.

– В этих магазинах можно обнаружить подлинные сокровища, – говорил он. – Там продают не имеющие исторической ценности личные вещи бывших царей, миниатюры, фарфор, фаянс, серебро и чудесные изделия французских ювелиров. – Саладо просто захлебывался от восторга. – Государство позволяет гражданам продавать свои вещи по установленным ценам и берет за это десять процентов комиссионных. У вас есть с собой деньги?

– Нет.

– Я вам одолжу.

– Да я, может быть, сегодня ничего не куплю!

– Вы только одним глазом взглянете и сразу сами попросите взаймы.

Остановив машину в одном из переулков, женщина-шофер оглянулась и что-то весело сказала Саладо. Он засмеялся и ответил ей по-русски. Они вошли в темноватый магазин, в витрине которого стояло несколько больших ваз. До самых дверей все было заставлено секретерами, столиками, пианино, картинами и множеством всяких резных изделий из слоновой кости. Все эти вещи, не имевшие особой ценности, едва виднелись в полумраке. Но стеклянные витрины прилавка, заполненные прекрасными ювелирными изделиями, были хорошо освещены. Там лежали жемчужные ожерелья и футляры с драгоценностями, булавки для галстуков, серьги и даже пара сапфировых запонок. Эссекс успел разглядеть все это, следуя вдоль прилавка за Саладо, который протискивался сквозь толпу, увлекая его за собой.

Саладо обратился к полной, почтенного вида женщине в вязаной шали: – Мадам, это англичанин. Ему очень понравились миниатюры, которые вы мне продали, и он тоже хотел бы купить что-нибудь в этом роде. Есть у вас чем его поразить?

Продавщица спокойно указала на витрину, где было выставлено с полдюжины миниатюр всех размеров, вплоть до размера средней книжной страницы. Здесь же находились синие фарфоровые статуэтки, длинный янтарный мундштук, эмалевый ларец и маленькие расписные веера. Эссекс сразу понял, что миниатюры действительно превосходны. Он протер стекло перчаткой и стал разглядывать их. Затем выбрал небольшой, вроде медальона, овальный портрет мужчины, написанный в резких желтых, красных и зеленых тонах. Продавщица вынула портрет, и они стали его рассматривать. На портрете, повидимому работы итальянского мастера начала XIX века, был изображен какой-то итальянец. В его глазах светился огонек, и торчащие усы придавали полному лицу свирепое, даже демоническое выражение. Эссекс сразу решил, что купит миниатюру, и попытался прочесть имя, написанное под портретом крошечными золотыми буквами, но зрение изменяло ему, а обращаться к Саладо он не захотел. Он сказал только, что миниатюра ему нравится. Потом ему пришлось выслушать, как Саладо щеголял перед продавщицей своей живостью, остроумием и любезностью на языке, который для Эссекса был совершенно непонятен.