– Обсуждение этого законопроекта уже кончилось, – сказала Кэтрин, глядя через голову Мак-Грегора на черные ветви старого вяза, раскинувшиеся над крышей конюшни. – Сегодня начинаются дебаты о внешней политике. А перед дебатами один из консерваторов внесет запрос: приняты ли против вас надлежащие дисциплинарные меры и понесли ли вы должное наказание. Кромвелл сказал, что он и еще несколько рядовых лейбористов внесут аналогичный запрос об Эссексе. Значит, скоро решится и его и ваша судьба.
– Какой смысл вносить запрос относительно Эссекса? – Мак-Грегор хотел было приподняться, но тут же раздумал. – Завтра в Совете безопасности он будет метать громы и молнии. Я надеялся, что мое вчерашнее выступление помешает этому, но вряд ли найдется в Англии хоть один человек, который сумел бы разобраться в той каше, которую сделали газеты из моих слов.
– Не злитесь, – сказала она.
– А что мне прикажете делать?
– Рассуждать здраво. Русские, во всяком случае, будут знать, что ответить Гарольду.
– Этого мало. Они не знают всех фактов.
– Совету безопасности известны все факты. Там имеется ваш доклад.
– Как он туда попал?
– Об этом уж я позаботилась, – сказала она.
– Эссекс, наверное, уже подготовил новые доводы и новые факты, и мой доклад потеряет всякое значение. Единственная моя надежда была остановить Эссекса до заседания Совета безопасности. А теперь его уже ничем не остановишь, и никто не сможет его опровергнуть.
– Во всяком случае, вы сделали все, что от вас зависело, так что лежите смирно. – Она подвинула его ноги и села рядом с ним, попрежнему вглядываясь в холодное, пасмурное утро за окном.
– По-моему, от меня никогда ничего не зависело, – сказал Мак-Грегор. – Большей глупости, Кэти, я еще в жизни не делал. С какой стати я возомнил, что человек может повлиять на правительство своей страны, на его политику? Одно дело иметь право голоса при избрании правительства и совсем другое – воздействовать на правительство, за которое подал голос. Как я могу воздействовать на правительство, чтобы оно изменило свою позицию в азербайджанском вопросе, хоть я и знаю, что эта позиция гнилая, опасная и безнравственная. Ей-богу, теперь мне становится понятно, что имел в виду Асквит, когда говорил, что я восстал против Железной пяты. К чорту такое правительство! Правительство – это только ширма, за которой невидимые силы плетут политические интриги. А как до этих сил доберешься? Их ничем не проймешь, они неуязвимы. Они хватают таких мелких бунтарей, как я, и пожирают их, обрушивают на них прессу, закон – всё, что только можно обрушить на человека. Почему я вообразил, что способен изменить политику нашей великой державы? Могу я повлиять на ход истории, переделать империю, заставить ее проводить честную политику, когда она, за ничтожными исключениями, всегда вела нечестную политическую игру? Какой смысл рисковать всем тем, ради чего стоит жить, из-за глупой попытки исправить зло целой системы? Я просто дурак, и меня только удивляет, как вы не остановили меня сразу и не дали мне вернуться в Иран, где я занимался бы тем, чем мне положено заниматься. Никогда у меня не было никаких шансов победить Эссекса. И даже если бы я победил его, нашлись бы новые Эссексы, новые конфликты. Но и против Эссекса я бессилен. Я это знаю. Знаю! Ни одной минуты я не чувствовал, что имею дело с осязаемой враждебной силой. Передо мной стоял только Эссекс. Все остальное было скрыто непроницаемой стеной, на которую я постоянно натыкался. Действия властей, газетная информация, решения правительства – все это сплелось в одно недосягаемое и неуязвимое целое. Все было подобрано и пригнано одно к одному. И теперь, когда я попался, меня раздавят, как козявку. Я даже не очень огорчен этим, потому что я все равно ничего больше сделать не могу. Мне даже нельзя бросить все и убежать из этой ямы, которую я сам себе вырыл. Я обязан ждать, пока не последует официальное решение моей участи, которое должно удовлетворить всех, кто жаждет моей крови. Как мог я сделать такую глупость, такую непростительную глупость? Правительство, его политический курс существуют – и все тут. Что мы с вами можем против этого предпринять, Кэти? Правительство слишком могущественно и устойчиво, его власть слишком хорошо организована. Это сила, которую нужно признать, к которой нужно приспособиться; ее руководство, ее решения надо принимать, как божий промысел, неотвратимый и непреложный. А те, кто не желает покориться, пусть полюбуются на Мак-Грегора. Я даром погубил себя. Зря мы трудились: и вы, и я, и Асквит, и все те, кто думал, что могут изменить ход событий. В политике никто ничего изменить не может. Где уж нам тягаться с теми силами, которые сплотились против нас. Лучше и не лезть. Я понял урок, который должен был понять с самого начала, и если только я выкарабкаюсь из этой ямы, больше меня в нее не заманишь. Никогда не стану нападать на власти предержащие; теперь я знаю, что их нельзя победить. Самое лучшее – это стоять в стороне, и если только мне удастся унести ноги, я и близко не подойду больше к политике. Уеду завтра с Уайтом в Иран и буду воевать с нефтью – и наплевать на все остальное… если только я выпутаюсь из этого дела, в чем сильно сомневаюсь.
Кэтрин встала с подоконника и отошла от Мак-Грегора. – Я и говорить с вами не хочу, если вы так раскисли, – сказала она. – А вы чего ждали? Что весь мир сразу переменится в угоду вам? Вы что же, воображали, будто помешать Эссексу и повлиять на политику правительства это пустяковое дело? Рассчитывали добиться всего с одного удара? А не вышло сразу, так у вас уже и руки опустились?
– Вы преувеличиваете, – запротестовал он. – Если бы я хоть сколько-нибудь помешал Эссексу, я бы не считал, что все пропало. Но я знаю, что Эссекс продолжает действовать беспрепятственно, и планы его остались прежние, и все мои усилия в этой борьбе ни на йоту ничего не изменили.
– Глупо так отчаиваться, – сказала она сердито. – Вот уж не думала, что вы так раскиснете! Может быть, вас и ждет тяжелая участь, но это не оправдание.
– Моя участь тут не при чем. – Он приподнялся, хоть у него и раскалывалась от боли голова. – Какова бы она ни была, это не изменит того факта, что всякая попытка воздействовать на правительство и на его политику обречена на провал.
– Вы только одиночка, а один человек не может добиться перемен. Есть другие способы борьбы. По большей части вы боролись неумело, слабо и нерешительно. Даже ваша последняя вылазка против Эссекса больше похожа на акт отчаяния, чем на обдуманный политический ход.
– Так вы отрекаетесь от вчерашнего?
– Нет, не отрекаюсь. И не терзайте вы себя больше, чем нужно. Для вас, Мак-Грегор, это был единственный выход – рискованный, но единственный. А теперь вы все испортили – сидите и плачетесь, что не совершили чуда. У вас вообще почти не было шансов на успех, и я думала, что вы это понимаете. Вы, безусловно, понимали это вчера вечером. А если реальный результат так разочаровал вас, то вам не мешает получше приглядеться к реальной жизни. Не думайте, что вы единственный, кто ведет эту борьбу. И не думайте, что все остальные откажутся от борьбы только потому, что вам не удалось остановить Эссекса. Когда вы еще не имели ни малейшего понятия о политике, люди уже боролись за ваш Азербайджан; и не только в самом Азербайджане, но и здесь, и повсюду, если хотите знать. Это не делается в один день и единым махом. Это упорная, ожесточенная борьба, и в нее вступают все новые люди, и не ради немедленного решения частного вопроса, как вы, а ради общего решения, которое охватило бы все вопросы, в том числе и Азербайджан, и Эссекса, и Совет безопасности. До сих пор вы твердо стояли на своем, будто какой-нибудь древнеримский герой – непобедимый и непреклонный. А таким, как сейчас, я вас просто видеть не могу. Я не стану с вами разговаривать, пока вы сами не поймете, что так вести себя может только глупец, эгоист, пропащий человек!
– Конечно, пропащий. Чего я достиг? Вы говорите, чтобы я получше пригляделся к реальной жизни. А вы? Приглядитесь хорошенько сами и скажите, к чему привели все наши усилия.
