«Сер» имело то же значение и в тибетском. И тут я спросил у Дорже напрямик:

— А золото муравьи добывают?

— Что? — он даже вскрикнул от удивления.

Пришлось попытаться объяснить ему историю, рассказанную Геродотом, но он только таращил на меня глаза. Ни он, ни его друзья никогда не слышали странной легенды о муравьях, собирающих золото. На берегах Инда есть золото, объяснил он, это всем известно, но чтобы его добывали муравьи — такого никто не слышал.

Я, понятно, был разочарован. Но, может, Дорже и его приятели из Каргила слишком молоды или слишком мало знают и просто не слышали легенды? Надо будет опросить других минаро, особенно тех, кто постарше Дорже. Хотя, с другой стороны, вся эта история о муравьях могла быть действительно всего лишь легендой.

Каждый день я поил Дорже и его приятелей чаем, и чай нам уже порядком надоел, как вдруг однажды между делом выяснилось, что минаро с Инда делают вино.

— Вино из раш, — объяснил Дорже, подмигнув мне.

— Раш чанг? (Пиво из винограда?) — отозвался я, и от воспоминаний у меня потекли слюнки. Дорже, брат мой! Я чуть было не обнял его, начал говорить, что Франция — родина «виноградного пива», что у нас сотни наименований вин и что мы за едой практически ничего другого не пьем, только красное, розовое и белое вино.

Когда мой блокнот был уже весь испещрен записями, я почувствовал большую симпатию ко всем минаро — я и к простоватым жителям Заскара, и к веселым любителям вина с берегов Инда. Какой замечательный народ, подумал я, когда позднее обнаружил целые толпы их на базаре. Одетые в свои лучшие наряды, они готовились встретить далай-ламу, возвращающегося из Заскара. В толпе можно было увидеть группы красивых светлокожих девушек с длинными волосами и серыми глазами. На их головах высились сложные композиции из благоухающих цветов в сочетании с жемчугом, коралловыми и серебряными брошами. На женщинах были короткие расшитые туники, надетые поверх узких шерстяных штанов, украшенных на удивление модернистским орнаментом. Их штаны резко выделялись на фоне длинных платьев женщин балти и ладакхов. Ясно было, что эти женщины были прекрасными наездницами. Увы, мне понадобилось много времени, чтобы узнать также, что задумчивый вид хрупких девушек обманчив. Женщины-минаро, как выяснилось, любезностью не отличаются. Насколько Дорже и его друзья приветливы и дружелюбны, настолько их супруги сварливы. Некоторые из них даже не стеснялись у всех на виду давать пощечины мужьям. Но может быть, это и не удивительно, если учесть тот факт, что минаро населяют район, который в древних индийских текстах зовется Стиражийя — «Женское царство».

Не та ли это загадочная страна восточных амазонок, о которой говорил Геродот? И не совпадение ли с тем, что упоминали китайцы о Женском царстве, точнее, о двух: в Восточном Тибете и в Западных Гималаях?

Радость и разочарование — вот два чувства, которые одновременно возникли в моей душе, когда по возвращении в Бостон я начал перечитывать наши записи.

Радость объяснялась тем, что наконец со всей достоверностью было установлено: традиции минаро уходят своими корнями в самую глубокую древность. Народ этот, принадлежащий, надо думать, к индоевропейской семье, сравнительно поздно перешагнул порог каменного века. Такое открытие, само по себе достаточно ошеломляющее, заставляет помимо прочего более пристально взглянуть на проблему белых пятен, связанных с общей судьбой индоевропейцев.

Следует признать, у нас не было полной уверенности в том, что мы имеем дело с теми самыми дардами, о которых упоминал Геродот. В довершение всего нам так и не удалось посетить их поселения.

Что же предпринять?

Случай представился гораздо быстрее, чем я ожидал. Спустя месяц после нашего возвращения в Париж я получил приглашение от правительства Индии совершить путешествие вверх по течению Ганга на борту последнего из созданных мною мини-глиссеров на воздушной подушке. Этот аппарат, не имеющий ничего общего с каменным веком, был, так сказать, побочным продуктом страсти к Гималаям. Это мой своеобразный вклад в технический прогресс XX века, компенсация моего долга современному миру.

С давних времен я мечтал о том, как, стоя за штурвалом построенных мною аэроглиссеров, открою для навигации быстрые реки, ранее не знавшие судоходства, эти все еще недостаточно используемые естественные пути сообщения. Идеальным местом для демонстрации возможностей моей посудины был Ганг. Вот почему два месяца спустя после отъезда из Каргила мы вновь очутились в Индии. На этот раз — на берегах Ганга.

Я весьма привязан к сложным и грохочущим механизмам, результату моего технического творчества. В конце концов я с избытком насладился чудесными сказками о демонах и феях и безмятежными ночами, проведенными под открытым небом, усыпанным звездами, у догорающего костра. Временное переключение внимания на загадки своенравных коленчатых валов, поршневых колец и давления воздушной подушки создало приятный контраст с моей предыдущей деятельностью. Упоминаю здесь лишь незначительное число подбрасываемых современной техникой проблем, с которыми я мужественно вступил в битву, сменив хлыст на разводной ключ и тибетскую грамматику на технические инструкции фирмы БМВ; что же касается моей записной книжки и карандаша, то их заменили свечи зажигания и машинное масло.

Наше путешествие вверх по Гангу на аэроглиссере оказалось, увы, во многих отношениях неудачным. Двигатель постоянно перегревался из-за применения низкооктанового бензина. Вместо того чтобы наслаждаться красотой самой священной реки в мире, мы провели основное время на окутанных дурманящими испарениями берегах, занимаясь прокачкой масляных фильтров и установкой системы охлаждения. В довершение всего, когда до истока Ганга оставалось всего сто восемьдесят километров, двигатель моей посудины окончательно заглох, и эту часть пути до Голмукха мы проделали пешком.

Я ожидал увидеть исток реки в окружении множества храмов, в обрамлении из священных картин и реликвий, в пестром хороводе сувенирных лавок. Мне уже грезились фосфоресцирующие изображения Шивы и горы брошенных исцеленными калеками костылей. Кто знает, может быть, я смогу увидеть даже трость самого Александра Македонского…

Удавлению моему не было границ: у истока знаменитейшей реки мира я увидел лишь пещеру, которая дышит ледяным холодом в сиянии солнечных бликов, играющих на мелкой ряби прозрачной воды. И ничего вокруг. Абсолютно ничего.

Несмотря на то что часть пути нам помог преодолеть катер на воздушной подушке, Ганг преподал нам урок покорности и величия, идущих в этих местах рука об руку.

И вот я снова в Гарвардском университете. На сей раз для того, чтобы написать первые страницы «нашей» истории, истории людей с белой кожей, я вступил в заговор с книгами, выуженными из мрачных лабиринтов библиотек.

Поиски следов, позволяющих с достоверностью установить происхождение народа минаро, заставили меня обратиться к проблеме моих собственных истоков. Я довольно быстро обнаружил, что в отличие от африканцев или китайцев, способных без труда распознать, куда уходят корни их истории, представителям европеоидной расы следует проявлять особую осторожность. Мы хорошо знаем о том, что гитлеровская расистская теория, превозносившая арийцев как «высшую расу», оставила в людской памяти трагический рубец, что связано с употреблением во зло положений этой доктрины, не имеющей под собой никакой научной основы.

С точки зрения науки арийской расы не существует, ибо арии — и здесь я позволю себе процитировать Макса Мюллера — это те, кто «говорят на арийских (индоевропейских) языках, независимо от цвета их кожи, независимо от их принадлежности к той или иной расе». Многие арии принадлежат к европеоидной расе. Однако белокурые шведы могут с полным на то основанием именоваться ариями наравне с жителями Андалузии и Сицилии, имеющими смуглую кожу. К ариям принадлежат и исландцы, как, впрочем, и бенгальцы, и непальцы. Ариями являются и большинство европейцев, за исключением венгров, финнов и басков, говорящих на языках, не имеющих ничего общего с индоевропейскими.