Ребята из шугинской бригады, да и сам Шугин любили забираться туда, покуривать, лежа на животе, разглядывать остров, который отсюда, с высокого этого места, просматривался почти весь.

Вот и сегодня, всего полчаса назад, оставив Фому Костюка и деда Милашина внизу, в укрытии, рядом со взрывной машиной и сиреной-ревуном, они забрались сюда, чтобы сверху полюбоваться на то, ради чего они приехали на этот остров, ради чего вкалывали почти два месяца, — на взрыв.

Они искали защиты у камня, а он предал их.

Теперь-то Шугин ясно представлял себе, как все произошло: козырек не был слит со стеной — их разделяла трещина, скрытая под тонким слоем дерна. Пока песок поддерживал глыбу, она была неподвижна. А потом...

Все четверо только-только забрались в нору, устроились поудобнее, и вдруг раздался треск, глыба резко качнулась вправо и вперед, и наступила темнота. Обвал. Еще какое-то мгновение многотонная масса сжимала, спрессовывала влажный песок — и наконец успокоилась. Счастье еще, что нора была достаточно глубока. Иначе смерть была бы мгновенной.

Ловушка.

И вот через двадцать минут Фома Костюк крутанет ручку взрывмашинки, остров вздрогнет от мощного взрыва, и...

Сдвинется ли глыба? Удержит ли ее текучий, неверный песок? Никто не мог этого знать.

А казалось, чего проще — всего полчаса назад послать того же самого Петьку Ленинградского или Ивана Сомова снять дерн с козырька, и все стало бы ясно. Или поставить в пещере крепь, подстраховаться.

Шугин сжал зубы. Песок, попавший на них, противно скрипнул, и Шугин внезапно успокоился, усмехнулся. Чего уж теперь!..

«Женька-то Кудрявцев, наверное, спасется, он лежит у самой стены, да и Сомов, наверное, тоже, — склон довольно крутой, какое-то время глыба будет скользить вправо, в сторону залива, под откос. Они спасутся, и это, пожалуй, справедливо, потому что и Женька и Иван — самые среди нас лучшие».

— Сколько там? — едва слышно пробормотал Петька Ленинградский.

— Минуты три четвертого, — ответил Юрий Шугин.

— Значит, семнадцать осталось, — выдохнул Петька.

— Да, — ответил Шугин.

— Как думаешь, выдержит, не сдвинется?

— Откуда же я знаю? Ты не сердись на меня, Петя. Давай помолчим лучше, — ответил Шугин.

Он чуть-чуть, едва уловимо толкнул Петьку плечом, и тот так же тихо ответил.

— Я не сержусь, — прошептал Ленинградский, И Шугин почувствовал, что тот улыбается. — Замолчим сейчас, погоди чуток, может, и надолго замолчим... Ты мне только вот что скажи: страшно тебе?

— Да, — ответил Шугин.

— И мне тоже, — сказал Петька. — И еще стыдно.

— Отчего?

— Да так... По-другому как-то надо было жить.

— Это уж точно, — Шугин тоже усмехнулся.

— Точно, — подтвердил Иван Сомов.

— Ишь ты! Философы! — прошелестел из своего ближнего далека Женька Кудрявцев.

— Не все ж тебе философствовать, Спиноза, дай и другим. — Петька вдруг чихнул. — Песок, бодай его, в нос попал.

До взрыва оставалось шестнадцать минут.

Палуба вздрогнула, катер медленно двинулся вдоль пирса.

Румяно-упругие, как яблоки, лица пограничников неторопливо проплыли мимо Шугина.

Он подмигнул, пограничники улыбнулись в ответ и зашагали к своей полосатой будке — небольшого роста ребята, крепенькие, подтянутые, в зеленых фуражках, с короткими, лоснящимися карабинами за плечами. Совсем молоденькие парнишки, похожие на братьев-близнецов. Но было в них что-то такое не по возрасту серьезное — строгость какая-то, что ли, вежливо-холодная строгость и цепкость взгляда, когда они тщательно сверяли фотографии в паспортах с физиономиями их владельцев.

Чувствовалось: ты пересекаешь пограничную зону.

Петька Ленинградский не преминул скорчить свирепую рожу и сообщить театральным шепотом:

— Коварный враг подслушивает! Бди, служба!

— Вы правы. Проходите, гражданин, не задерживайтесь, — холодно отозвался пограничник.

Теперь, когда катер отвалил, вся шугинская бригада сидела в маленьком, тесном кубрике, азартно трахала костяшками домино. В данных обстоятельствах сам бог велел забивать «морского».

Ребят было четверо. Удобно, никто не обижен.

А Шугин домино не любил. Его раздражала эта пустопорожняя игра и тот нелепый, смехотворный, на его взгляд, азарт, с которым сражались «козлятники». Бригада относилась к этой его странности весьма неодобрительно, а Петька — тот прямо заявлял, что приличному взрывнику без домино никак невозможно, и вообще — липовый тот строитель, который не уважает великой игры. Поначалу Шугин пробовал ломать себя — не хотел выглядеть белой вороной, неловко ему было: ишь, скажут, умничает технарь, выламывается. С таким же, как все, азартом он грохотал костяшками, потирал руки и вопил при выигрыше, но глаза его были тоскливые, и делал он столь неслыханные ошибки, что в конце концов заядлые игроки возмутились и отлучили его раз и навсегда от «козла».

И вот теперь они наслаждались своими хитроумными комбинациями там, внизу, в каюте, а Шугин остался на палубе. Ноги ощущали живую ее дрожь, и это было приятно.

Медленно проплыла высокая черная корма замызганного лесовоза. На мачте вяло трепыхался белый флаг с голубым крестом — какой-то финн притопал, стоял под погрузкой, набивал свое угрюмое чрево короткими сосновыми чурбаками со странным, бухгалтерским названием «баланс».

Катер отходил все дальше. Берега раздвигались. Врубленный в розовый гранит приморский город показывал Шугину свои чистые, продутые крепкими ветрами улицы.

Шугин подставлял лицо и грудь прохладному ветру — ему казалось, что ветер этот, если долго стоять под ним, продует его насквозь, как гранитные улочки города, унесет все обиды, все скопившееся раздражение и горькие мысли.

Но ветер не помог. Стало зябко, и Шугин спрятался за рубку. С трудом, истратив четыре спички, закурил.

Прошли мимо маяка-мигалки, одинокого, торчащего, как игрушечный домик, вдали от берега на покатой спине зеленого валуна.

Сигарета тоже не помогла, только стало горько во рту и сухо. Воспоминания упрямо лезли в голову, и Шугин корчился от бессилия своего и обиды. Стоило немного отвлечься, задуматься, и тотчас перед глазами всплывало Ольгино лицо и эта последняя, унесенная Шугиным с собой, улыбка на припухших, таких знакомых, еще недавно родных губах — жалостливая, смущенная, но в то же время и чуть снисходительная.

Шугин ожесточенно тряс головой, прогонял видение, но оно не уходило. Становилось еще хуже, потому что видел ее уже всю, Ольгу, Олёныша, с такой нежной, будто тальком присыпанной кожей, загорелую, теплую...

И видел широкую, чужую ладонь, по-хозяйски ее ласкающую... «Как она сказала?.. Постой-ка. Да: «У него такая надежная рука и плечо, на которое можно опереться»

Шугина передернуло. Он был мерзок сам себе. И все вокруг ему было мерзко.

Он вспомнил эту руку. Он пожал ее, когда их знакомили.

Он ощутил тогда сухую, мозолистую ладонь, крепкую, как кость. Хозяин ее занимался штангой. В среднем весе. Здоровенный такой конь, об асфальт не убьешь. Ухоженный, сытый, красивый. И морда такая добродушная, такая участливая — так и написано на ней, что человек хороший, просто тошнит. Был бы он хоть злодей или, еще лучше, подлый злодей, злодейский какой-нибудь подлец.

А так — сияющий, душа нараспашку, свой парень, но в достаточной мере смущенный (впрочем, какой пустяк: всего-навсего увел у человека любимую!); он протянул руку, и Юрка Шугин, завороженный неслыханными добродетелями, пожал эту мужественную, костяную руку. И еще слова какие-то говорил, скотина, — вполне добропорядочные, вежливые.

И теперь так мерзко и тошно...

Шугин внимательно разглядывал свою руку, будто что-то незнакомое, чужое. Его снова передернуло. Он щелчком выкинул сигарету и тщательно вытер ладонь о штаны.

Катер бойко тарахтел мотором, проворно поднимал мелкие, беспорядочные волны. Шугин больше не смотрел по сторонам. Он стоял, привалясь плечом к рубке, уставясь на пенный, вихрящийся след за кормой.