Замысел Ники дописать важное из своей жизни шел к концу. Оставалось — встреча с Мироновым. Ей хотелось так же подробно, как дописала о Жене, вызвать в жизнь те полтора месяца, что они прожили вместе с Колей. Но — усталость. И — драгоценно! Что‑то в ней противилось — дать М о р и ц у те зрелые дни с Колей, такие ещё недавние.

Ей шел тридцать девятый год. Придя домой, она узнала, что уже два раза без нее заходил "какой‑то Миронов". С их разлуки было шестнадцать лет!

Он пришел. Сознался, что, не сосчитав лет, он долго ходил по переулку, не решаясь подняться.

— Я боялся, что увижу — старуху… Но я потрясен! Ты совсем молодая…

Её молодой вид так, вправду, потряс его, что он, смеясь, должен был сесть. Сели рядом в кресло — и проговорили до свету. Он был в Центре в командировке, и прожил у нее много недель. Их чувство, не прошедшее, вспыхнуло. Он хотел — брака — "Ника, пора наконец". Она рассказала ему о себе — все. Что никогда не будет она ни с кем — кончено. Он видел, что она его любит по–прежнему. Но выслушал и все понял, он был тот же самый, что и в девятнадцать лет, — не требовал от нее ничего, а только ей радовался, и никогда не любил никого, кроме нее. Он был женат на прелестной, юной, но она от него уехала и увезла их дочку. Они где‑то в Шанхае. А он — он ездит с товарищем на маленькой самодельной шхуне, назвав её "Ко^ек–горбунок", возит товары. Он выучился английскому, он дарит Нике две английские книги — одну честерновскую "What’s wrong wight the world" (Я бы это перевел: "Что неладно с миром"…) — и на обеих он делает надписи. На первой "То my eternal friend"[35], на второй — вся страница исписана, вся душа мироновская легла на эту страницу, та самая, что заставила его выпрыгнуть на ходу с поезда — вслед за спрыгнувшей с него его собакой… ("видишь, как‑то уцелел!"). Та самая душа, которая промучилась тягой к его Нике, Миронов помог и в этом ей, не соблазнял, прислушался и поверил.

I — Как ни трудно мне, — сказал он, гладя её волосы, — но раз это так теперь для тебя стало — как бы я ни желал с тобой близости, потому что она так естественна, как дышать, есть и пить, но лучше, чтоб её не было, чем, чтобы ты потом сочла, что это, по–твоему, было не надо и чтоб ты пожалела об этом…

И он целует её в лоб и в глаза.

— Я уеду, я все равно уеду, далеко, я не могу жить, как все живут, в городах, и ты поедешь со мной…

— Нет, я не могу оставить моих друзей…

— Ну, мы и их возьмём! Мы будем на острове в океане, там будут розовые рыбы, и природа такая же будет странная, как все мы…

Ника смотрит на Миронова: он постарел, ни следа от черной медвежьей шерсти надо лбом, и поредели ласточкины крылья бровей, но глаза, темно–зеленые, те же, та же улыбка небольшого, нежадного рта. Проникаясь всем тем же молодым чувством его особенности, ни на кого непохожести (он глубже, страннее других), она замечает обаятельный стиль его речи, он отточен годами. Так они живут вместе. Все замечают её необычайное помолодение: тело колдует, хотя и в узах… он не отрывает от нее глаз.

Только теперь от старшей сестры его Лели она узнает, что их бабушка была цыганка, её увез из Грузинского хора их дед, от этого брака родился их отец. Но их мать, немка, запретила ему говорить о его цыганской крови, и только старшая из них, Леля, об этом знала, но в угоду матери никому не сказала из детей, что в них цыганская кровь. Коля уезжает в эти дни от Ники — на восток, к матери.

— Вот откуда твой чудный голос, которым ты пленял всех! Это похоже на сказку, но это — быль, — говорит ему Ника. — и, может быть, вся наша жизнь — это только песня и музы, ка… (Пение Анны и пение Коли, а жизнь летит, и ничего в ней нет, кроме памяти! Ничего в мире нет, кроме песен,..)

В эту минуту — звонок — входит тот самый друг её, которому Ника в памятный день с Женей вложила записку в замок прося помощи. Он по делу, спешит. Радостно, она их знакомит Но её зовут к телефону.

Она идёт проводить уходящего друга. Его тоже зовут Леонид.

— Леонид! Это — человек, которого я любила… — говорит она.

— Он очень хороший! Прекрасное впечатление!

(Они были вместе без нее — пять минут!)

— Кто этот человек? — восклицает в волненьи Миронов, когда она возвращается, — это какой‑то Свет! Какой‑то апостол Павел…

— Да! Он меня спас — от ошибки! Помог…

Поезд шел. Она, проводив Миронова, глядела вслед.

— Конечно, — сказала себе Ника, — как я устала! Но, кажется, все хорошо?.. От всего — освобожденье… Да, но как это все прочтет Мориц? У него же получится совсем неверное впечатление от г у с т о т ы этих встреч, какая‑то механичность начал и концов, вереницы. Это вынудит его к неверному выводу. Значит, не он будет виноват? Я? Да. Потому что не повторится жизнь! Тут даны — одно за другим — болезни, исцеления. Клин, которым вышибается клин предыдущий. Но не даны (просто потому, что нет у меня времени, сил) промежутки. И получается странного очертанья поезд без буферов и переходов, площадок — из вагона в вагон. Но ведь задача моего описанья встреч, чувств — сильных, сложных — противовес Морицевым. Но я не включала истории буферов!.. Это я растолкую ему, когда он начнет свои обвиненья…

Но уже и эта тема отступала. Что‑то большее всплёскивалось за плечами. Сила, обретенная в законченном ею труде. Этот труд далеко перерос её замысел! Что скажет Мориц о разделе "Преодоления"? Да он же его просто не поймет! Он ему чужд! То — что ей всего ближе! Вот в этом и есть "коренная ошибка" её отношения к Морицу! — так сказал бы Маврикий.

Её прожитая жизнь — Глеб! Маврикий! Миронов! Евгений! Леонид! Они подняли её над её днями с Морицем! Немного покружилась голова…

Оставалось — дать прочитать Морицу "Преодоления".

— Как я далека от того замысла, для которого начала писать… — сказала себе Ника, — для него\ Ему, в лучшем случае — интересная книга, для меня получилось — освобождение! Спасибо вам, Мориц! Для другого бы — не стала воссоздавать все это — и оно бы ушло — навек… Вы во мне разбудили уснувший долг — перед прошлым!

А себе я написала — спасательный круг посреди катящихся вокруг меня волн жизни… И я держусь за него, на воде.

Да, я дам — пусть прочтет. Но говорить с ним обо всем этом — я не в силах!

Прочтя конец повести, Мориц сказал Нике:

— Завтра надеюсь через того же переправить туда же, в Москву. Человек надежный…

А слухи о ликвидкоме длились.

Расставанье с Морицем ей непосильно, потому что он стал ей так близок, как сын.

Росчерк чьего‑то пера — и он станет призраком… В дни, когда заговорила его каверна, когда новое горе встало впереди — его смерть…

Жест, которым Мориц молча передал ей кота Синьора, согревает её, точно печка с раскрытой дверцей. Он понял, что с ней? С этим человеком — да, не соскучишься, но — можно пропасть, сразу — от истощения сил…

Она открывала в бюро дверь, когда услыхала голос Толстяка:

— И высокая?

Хрипло отвечал, голос Морица:

— Лезет вверх!

Сердце Ники замерло… Он сидел — было видно в открытую дверь бюро. На худых щеках цвел румянец. Она знала этот румянец (по брату).

— Да немного, тридцать восемь и девять… Немножко ещё поработаю. Чаю налейте мне, Ника, — сказал он, — покрепче, пожалуйста… пусть немного остынет. Он сел за рабочий стол.

Ника дочитывает письмо к ней Морица:

"Тогда Ваше отношение не будет терзать меня, как это часто бывает сейчас. Я много раз говорил Вам, Ника, что иногда заботой можно погубить человека. Говорил и о деспотизме самоотречения. Думайте больше о себе, это будет мне вдвойне и втройне приятно, и плодами этих Ваших забот и я воспользуюсь".