Какая‑то женщина, прибежав с детьми в кем‑то покинутую квартиру, варя детям еду, жгла деловые бумаги и книги. Другого топлива не было. Дома заполнялись пришедшими.

Кто они — победители, побежденные? И кто кого победил? Шел слух (полз, вернее), что первые, хотевшие с населением мира и уже было начинавшие учреждать порядок, ведут переговоры с — пришедшими.

Чуя, что правда — у первых, своими глазами увидев обращенье с какими‑то пойманными, считавшими себя амнистированными, — Ника прошла ко дворцу Айвазовского (откуда отчалили его внуки, где впервые увидела она Анну) и сообщила о виденном — настоящему сибирскому штабу. Они приняли её вести спокойно, ещё были уверены, что возьмут верх, водворят порядок. Ника ушла с облегченным сердцем, но к вечеру (дополз слух), не увидев толка от переговоров, первые поднялись и на время покинули город, избегая бесплодного боя. Отошли и вторые, подчиняясь чьему‑то приказу…

И пора перейти к концу смутных дней.

Феодосия. Осень. 1920 год. Заседанье Центропечати. Но приглашены кроме газетных работников — библиотекари, работники Политпросвета, Наробраза. Учрежденья молодые и шумные. Люди узнают друг друга "в процессе работы".

Центропечать — небольшая, голая комната. В небольшой, но речистой толпе Ника узнает двух: того, что в Судаке пытался продать катушки черных ниток, говорил стихи, был голодным. Пожилой. Следа нет от ниток, стихов. Деловитость, умелость, точно от века создавал государство. Деятель.

(Он тут — председатель.)

Другой — человек, виденный в дни операции Андрея в Симферополе, — нельзя было не заметить его на улице: горбатый, маленький, широкоплечий, две сильных руки на двух палочках передвигали немощные ноги. Тогда он был в студенческой фуражке. Это было два года назад.

Она запомнила его с тех дней не по одному очертанью человека–калеки: по удивительному лицу. По взгляду снизу вверх на идущих — нет, он не казался сверху вниз, а сложнее: взгляд был — сияющий. Но не блаженностью, что можно было бы озаглавить — болезнью. Взгляд был потрясающего ума. И — готовности. Радости. Вот сочетание этого её тогда поразило: одно мгновенье мимолетное, на улицах. Но она тогда была полна до краёв — операцией Андрея…

Теперь это видение — ожило: оно называется Леонид Ландсберг. Он — юрист. Теперь уж нельзя думать о ком‑то другом. Он поглощает.

Он окружен — .друзья смотрят на него восхищённо. Слушают его медлительную речь — медлительна от упоенности пониманием, от дара называть вещи и состояния. От привычки, уже утомительной (было бы, если б не) — счастье, что все подвластно. (Кроме тела, ходьбы, движенья.) "Ноги подвели, вот неудача какая" — без слов говорит он, одним дыханьем юмора, доброго — его главной способностью все оценивать… Как он бы определил себя?! Попытки за него это сделать предстают Нике бесплодными. Она — как и все вокруг — слушает Леонида. Занята любованьем этим блеском словесным, речевым талантом его, тут же радующимся, что — понимают его и — любят.

Он поднимает на человека глаза — и тому весело жить на свете! Весело, понимаете? Оттого, что есть Леонид! Что можно пожать ему руку, сесть рядом, слушать, что скажет. Он скажет интереснее всех, потому, что правильно, понимаете ли? Так, как не скажет никто. В самую точку! И (если это не обидит того) если тому захочется — он наполнит каждую фразу — ликующим юмором! (Юмором — понимаете л и?)

Ощущая себя бессильной рассказать Леонида, Ника постарается хоть — наружность. Шар его головы, круглой, безволосой. Зачем он его бреет (чтобы видели, что голова — круглая?) Круглая, понимаете ли… (Когда забудет побрить её — она медленно зацветает пушком апельсиновым). Глаза? Голубые. Нет, это не синева ^"Васильки — глаза твои", отплывающие от Феодосии…), это — легкий цвет, а не тот, чем любуются. Любованью цветом тут места нет. Все поглощено выражением. Леонид глядит и себя выражает, ежечасно, ежеминутно. Он не может не выражать себя, потому что выражение его, самовыражение его — адекватно его с содержанию. Слиты! Это — единым дыханьем делается, нерасторжимо…

Он — с момента, когда открывает глаза до вечернего часа, на заседании Центропечати, адекватен своим словам, слова адекватны — уму. Вкусу! Вот слово! Он его не говорит, он им — как умом — и как радостью — наполнил все, что он делает, чего хочет, о чем печется.

Он — с момента, как открыл глаза в этот мир — так всем захлебнулся, что, не раскатись он в пять лет по паркету, не ударься спиной, не начни расти горб, не пролежи девять лет в гипсе — детство и отрочество, — кто знает, смог ли бы он жить жизнью людей? Теперь может.

Андрей уехал! Леонида он не увидит… (как месяцами разошелся с Глебом — Евгений! Но Леонид узнал об Андрее, понял и полюбил). Море между Андреем и Леонидом… Ника принята улыбкой его в круг друзей. Все легко, все светло, все упоительно–весело, потому что есть Леонид!

Длинной рукой своей над искалеченным телом, над бессильем ходить, он раздает утешенье жить — думать — определять — утешать — восторгаться…

Вот, вот оно, слово! Не говоримое им, Леонидом: восторг. Точно печью в мороз, он согревает вокруг — собой. Восторгаясь. Разве не восторг во взгляде его, на Нику сейчас поднятом, тем движеньем симферопольским, якобы снизу вверх? Леонид ведь на четверть метра ниже самого невысокого человека! Каждой женщины, девушки, и только на голову выше головы старокрымского дога Локка, с которым ходили Андрей и Глеб… Леонид на треть метра ниже — мужчины. Он так прожил, выйдя из гипса, — много лет. (Ему столько лет, сколько Евгению, — 23 года.) Он так проживет — до конца.

Он был рассчитан на высокий рост: размер головы, размер плечей, длина рук, сильных. Его черты — высечены резцом мастера. Это лицо со статуи. Но — живое! Калека и красавец. (Красавец, они говорят, как смешно!)

…Неужели они расстались в тот вечер? Расстались? Но ведь он только её и ждал, всю свою юность… Р а с стал и с ь! Но ведь это — до завтра, а завтра, понимаете ли…

Завтра — не человек: музыка! Не разговор — лов мыслей и чувств. На лету! Дыханьем восторга! Уж не разнять рук…

Ника — первая женщина в его жизни. Но ведь он её и ждал так давно!

Ночи и вечера в каком‑то далёком доме, "доме Воод", приморском. Комнату отбирают, и Леонид на своих палочках карабкается по местами ледяной улице. Товарищи помогают ему. Одну ночь он остается у Ники, без сил идти… Морозы. Ника не идёт в Наробраз. Дети не идут в школу. Три дня, день и ночь не расставаясь. Пир души! Ничего до сих пор не было (так — Ника). Но не так Леонид: кубок Никиной жизни он выпил, сладчайший яд! Принял всех в себя, у нее ничего не просит, не требует верности, калека и созерцатель.

Он знает, что она с ним не будет "навек": оторвется, превозможет (но — никогда не заменит. Измена — будет, замены не может быть). Но она с ним. Он — счастлив!

На работу, с работы — вместе. Медленный путь с калекой через улицы города. Гололедица. Метель валит с ног. Падает. Она силится поднять его — и не может. Падает вновь и вновь. Спокойный голос, лицом ко льду:

— Ника, оставьте меня! Если любите. Я не хочу, чтоб вы мучались! (Как убедителен…) Я привык. Ведь это всю мою жизнь. А вам — внове. Ничего нельзя сделать! Я так счастлив — зачем мне, идя с вами, переживать это унижение? (Медленно каждое слово.) Одному мне — легче, даже совсем легко! понимаете? Вы идите, а я доползу, потихоньку. Я встану, не бойтесь, вот видите — я уже стою! У меня очень сильные руки…

Но она плакала, целовала эти руки, умоляла не гнать её, замолчать. Тогда он улыбнулся, как старший, крепко взял её руку — и они вместе с трудом дошли.

Сидеть он не мог, бедренные суставы срослись. Он или полулежал, отклонившись назад, опираясь на локти, или стоял, наклонясь вперёд, опираясь на палку. Шли вечера и ночи. Она в нем родила и воспитала мужчину. Она была ему — всем. Быть друг без друга — томились, как бы болели. Встретясь — радовались до недр. Вдвоём был покой от всего. Все было совершенно понятно. Упоенью не было конца!