— Таблетки д–ра Югурта, отличные! Белое мясо, кофе из винных ягод… Никакой операции вам! Ребенок был спасен, потом вы были у меня, когда умер ваш муж, заболела ваша подруга… Я обещал, да! Я не обманул, я бы поехал, но она позвонила мне и сказала… — Чем‑то омрачился лоб. (Забыл, что она сказала?)— Да, — спохватился он, возвращаясь к радости памяти, — брат вашего мужа был мой пациент! Я сказал ему…

В нем проснулся не только врач! Человек… Он готов был слушать, чем теперь заболела родственница — рыцарь науки, спасатель стольких! Но и боль пробудилась вместе с сознанием! Уже не Ника говорила — он! Без страха увидела она, как колыхнулась портьера и просунулась голова сестры. О, уже опасности не было — теперь повелевал он\ На лице сестры было изумленье, испуг, радость… Она кивнула Нике и скрылась.

— Сядьте! — властно сказал доктор, видя, что она привстала, и Ника села, радостно повинуясь.

Он рассказывал о себе, о своих, он горестно воскресал в рассказе: в его лечебницу пришли чужие — и все изменилось. Незнающие испортили оборудование. Потом, наверху, послушали его, сняли виновных, но починить аппаратуру уже было нельзя!

— Но я бы пережил это, я бы все равно стал работать — ведь было столько больных тогда! Мне везёт — да, теперь уж не мне, но в лечебницу везли тифозных. И я начал лечить их… Но мой сын покончил с собой! Жена, — он тронул висок и вжал в него пальцы, — не вынесла. Она умерла через несколько дней. Вот этого, одно за другим — я не смог… Я очнулся в палате, психиатрической… Теперь — это давно уже, теперь легче, но это не жизнь! Я — консультирую, — крикнул он, — я только иногда выезжаю, но они не могут понять, — правая рука сжала лоб, лицо затуманилось, — у нас есть одна точка в мозгу, в мозжечке, — сказал он страшно внушающим голосом, — в ней таится вся жизнь человека… — звук его речи перешел в шепот. — Я это знаю, понимаете? Я это знаю… — говорит он изумительно (просветленно, таинственно. Нет, это уже вдохновение…). Ника в трансе слушает его материалистический бред. Но истину ли медицинскую он глаголет, провидец — или безумец перед ней?

Король Лир под грозой!

Он пробует вступить в дикий хор мучающих его голосов жизни и смерти — возносящим (это — главное сейчас!) утвержденьем. И он музыкальностью (ухом) сердца ловит её тон, отзывается. Но тему — отвергает, яростно. Нет, нет, нет, не то — не Бог! — ошибка!

Нику знобит. Зуб о зуб. Из куклы ожив, бьётся перед ней человеческое страдание — безысходности, беспросветные ум, душа, каторжное среди людей одиночество — целая рухнувшая жизнь!

О, мечта не обманывала её годы — вот он! Теперь ты можешь спасти этосо человека, годы бесплодно любимого, — только ты! Но не лги себе, что — дружбой! Не тот случай! Всею собой, дух и тело, отбросив борьбу с собой, сломав свою строгую жизнь! А, тебе жаль себя, путь свой? Толкаешь его назад, в его бездну? Нет уже силы, правды — сказать ему: "Дайте мне руку, я же давно вас люблю…" Ну, отталкивай… Но ведь Ника уже несколько лет назад дала себе слово жить ради сына, только. Растить его, во всем помогать ему, ни во что "свое", для себя — не отвлекаться…

Он что‑то улавливает в ней. Следя за его мгновенно начавшимся угасанием, почти теряя сознание от страсти войти в этот дом — домой, взять этого человека на руки, преобразить, возродить ему все… она встала. Ноги едва держали. Он тоже встаёт. Стоит, попирая плед. Как сон, видит она парикмахерски завитую голову (так и не узнает, зачем — и когда…), видит любимые глаза, столько лет! Она слушает свое сердце. Сейчас она положит ему руки на плечи: "Петр Михайлович! Я вас люблю! С первого мига, когда вас увидела! В горе, вдали мысль о вас грела меня. Держала! Но я тогда не была вам нужна — а теперь… Я знаю свои силы! Все вернётся! Вы станете тот, каким были!" (Но комната ходит кругами. — За свое счастье бьёшься! Хорош твой духовный путь! Сделку предлагаешь ему! Ему — здоровье, себе — счастье! За счастье отдашь правду своей новой жизни?)

…Ника слышит свой голос о выезде — если понадобится — на консилиум к больной, благодарит его. Подняла и положила на стул — плед… Даёт ему пожать свою руку. От его теплого, почти нежного, пожатья что‑то ухает вглубь, в ней ("Ещё твой!" — "Моим уж никто не будет…").

Мимо сестры, глядящей на нее неуверенно (вопросительно? гневно? растерянно?), не взглянув ей в глаза, мертвой ногой — за дверь. Лестница. Та, их! По ней взбегала, в мечтах, упорных, стягивая с пальцев перчатку — в навстречу протянутые…

…Если простятся ей большие её грехи гордыни и сластолюбия — так это за сегодняшний день!

…Шла, не разбирая пути. В Москве — 1926 год — наводнение, не пропускают, обходом. Нежданно — Молочный переулок у Зачатьевского монастыря. Мимо дверей друзей — к их ступеньке подступила с набережной вода. Трамваи стоят. Почти вечер. Далеко за Москвой–рекой — колокольный звон…

Мертвец идёт по Москве.

Дома ждёт человек с письмом от друга из Харькова, от Леонида. И билеты на скрипичный концерт татарской музыки в Консерватории, Ягья эфенди — "Татарин на могиле матери", "Новая Хайтарма", "Революция в музыке".

Не пойти? Дать себе право побыть без людей — сегодня? Отпустить, уговорясь на завтра, приехавшего? отговориться? Никто не дал права на такие свободы! Жизнь идёт, и обижать людей потому, что тебе не можется? Запри себя на замок — и живи!

Но она ещё увидится с Петром Михайловичем, в нежданный день! Она будет идти осенью по тропинке — навестить своих дорогих. На кладбище тихо, как в покинутом парке. Часовня, закрытая. Идёт, загребая ногами — листья.

Взгляд вдруг останавливает её. Не понимает! Точно кто‑то позвал… Переводит глаза — в сером стоячем камне под стеклом — медальон. Светлые глаза под тяжелыми веками с худого лица глядят неотрывно. Они вдвоём! Ещё не хочет понять, не сдается… Черным по серому "Петр Михайлович Р–в". Слезы застлали, не видит. Рушится на колени, лбом о прутья решетки: УМЕР! Господи Боже мой!

Семь лет спустя от дня, когда Ника провожала на I пристань Андрея и Анну Васильевну, ей судьба привела быть в Париже. Узнав, что она здесь, Андрей приехал с границ Испании, где жил со своим братом. Родители его давно I умерли. (В год голода Нике удалось послать им посылку съестного, всего одну, сама жила впроголодь с сыном. Они ответили ей благодарностью.)

Встреча с Андреем на вокзале. Неузнаваем! Постарение? Да. Но глаза все такие же чудные, синие! Но не споешь о них теперь "Васильки — глаза твои!"… Другие глаза, i о таких не поют песен… Кончились песни — встречи, опьянение (сказка "Мила и Нолли!"), заблуждения, расхождения… Будто Время остановилось в глазах этих — и не в сердце они глядят себе — в Душу!

Рукопожатье, бережный поцелуй в щеку, голос тихий, не тот. Но тебя познает внимательно, заново. Собственно, это не] встреча: знакомство двух, на измененъе расставшихся. (Ну как ты — за годы? Где ты? Какова ты теперь? Годы прошли — так ли живёшь, как надо? Себя — побеждаешь ли? — вот что молча его глаза говорили, окунувшись в её глаза.)

И то, что она рассказать хотела — все её "нет" встречным, все её "нет" — себе, что несла как победы (ибо не даром далось!), — так легко стало на вес, что — смолкло. Как‑то — "язык к гортани" — перед синим молчаньем этих глаз. Все, что спросить хотела — об Анне, живописи его, о здоровьи, — все отзвучало, не прозвучав. День провели в тихой комнате у его друзей, оба с пути усталые (он — особенно: худ очень! Вопрос: Болен? — отвел рукой). Лежа на двух диванах, говорили о внутренних путях человека…