На полях было приписано: "Вот и сегодня я лег не в 12 — из‑за Вас".

Неужели последние слова — полемика? — спросила себя Ника — или он вправду ощущал, что должен лечь в двенадцать? Может быть, вдруг понял то, что не понимал до сих пор?

Довольно! Не надо больше в нем сомневаться! Этим его письмом какой‑то цикл — завершён.

Она встаёт с насквозь освещенным сердцем. В нем светло — и в мире светло тоже. Она окутала тихой радостью, что теперь действительно нужна ему. Как долго она этого добивалась! Какая мука была — себя в каждой мелочи дня отдавая — сомневаться именно в этом. Она изменит все — в корне. Перестанет что‑либо напоминать, упрекать. Просить. Она так доверяет ему, что возвращает ему свободу. Как она — в сомнениях, так он мучался от ущемления свободы. Да, этого она недооценивала — страсть к свободе — самая яркая в нем черта. Он был терпелив к ней, — она этого не понимала. Теперь ясно — все. Маленькие срывы — прощать. Молча терпеть их. Контрольные пункты заботы о своем здоровьи в этом бешеном темпе работы — так, чтобы не погибнуть — он взялся держать в руках: "Режим исполнять буду. Буду стараться, чтоб исключений было меньше". Чего ещё требовать от человека? Теперь он не узнает её. Узнает, к ак и м другом она умеет быть!

Она сидит за работой. У м её понимает, что фраза о её заботе о себе, плодами которой и он воспользуется, — эта намеренная, им решенная ласка. Он погладил её — как кошку. Что ж, неплохой жест: желание одарить… Конечно, тут было больше любезности, чем сути. Но на уровне его прежних выходок — это ценность. И работа её идёт хорошо. Но когда Мориц уходит в Управление, в ней — отчего? — начинается тонкая горечь. Что‑то есть сейчас в нем такое, что парализует её. Её молчание с ним, которого — она хотела и которое должно быть радостным, — подается с удержанным вздохом… Ему неловко с нею, ей — с ним. Что за мука! Какой коротенький роздых! Ирония над собой распахивает за её спиной — крылья! О, недобрые крылья! Наклонясь над работой, она закрывает глаза. Сжимает в себе что‑то — самозащитой.

Но жест, которым он молча передал ей кота, согрел её, точно раскрытая дверца печки. Он понял, что с ней? С этим человеком — да, не соскучишься, но — можно пропасть от истощения сил…

Она уходит к себе точно, в законный час, а они садятся играть в домино, при свече — так как опять потух свет! Но какой‑то его виноватостью пожрано её счастье от его письма.

Ника попросила Морица по–английски — сказать Матвею, чтобы он поднял доски возле его, Морица, кровати — проверить, нет ли там воды:

— If you want to be kind to me — do it — For my sake!

— Useless! — отвечал тот, — there is no water there. And if you want to be kind — go to your work instantly[36].

И вот уже снова был маленький земной ад: грызла мысль, сделает ли это Мориц — завтра — и станет ли это ежедневной работой Матвея, пока пройдет вода, — или так и будут жить легкие Морица над гниющей под кроватью водой.

Наутро, встав рано, она увидела, что пол — сух, и все — на месте. Оттого ли, что на улице был ледок, Матвей решил, что можно не проверять воду? А ледок — как слюда, уже тает… Но добродушно обратись к ней, Матвей сообщил, что в пятом часу он вытаскал около десяти вёдер воды, а затем зашлаковал их вместилище.

— И больше воды не будет, увидите!

— Матвей, ты — умница! — восхитилась Ника. — Только ты, как я, жалеешь Морица!

— Да разве я не понимаю! — отозвался Матвей. — От воды под полом — какая польза? От ей — один вред… (И вот был снова маленький земной рай…)

Но демон сказал зорко: "А почему ты счастлива? Тебя же занимал вопрос, для твоего ли покоя Мориц велел Матвею поднять доски? Какое это имеет отношение к тому, что Матвей взял да и зашлаковал подполье?" Она вяло ответила: "Не знаю"… "То есть к а к не знаешь?" И она удивилась: "Почем же я — не знаю? (зорким глазом в себя), — максимальный анализ есть одновременно и минимальный, потому что стоит не дополнить одну унцию дела и — zerfallen die ganze[37] постройка… Потому что на месте, где должно быть сухо от верного понимания, стоит лужа ложного толкования дела, и надо анализы — эту лужу вычерпать.

И — зашлаковать… А–ах (вздох вялости) — в чем дело? Почему не хочется мне — додумать? Да потому что — потому что — после стольких унижений от Морица, стольких его неглубинных ответов и поступков со мной — полной веры в его дружбу не будет?! Но вот что ясно, — сказала себе Ника, — это то — что, раз я успокоилась, значит, главное все же не вопрос моего покоя и его отношения к нему, жестокого или не жестокого, а вопрос Морицева здоровья. Реальный вопрос, есть ли вода под Морицевой кроватью — или этой воды нет. И, если это так, — задумчиво продолжала Ника, — как жаль, что Мориц, такой умный, этого не понимает, упрекая меня в какой‑то деспотической жертвенности.

Мориц пришел рано и велел всем кончать работать в законный час. Хотел ли он — ввиду несрочности этой работы — поиграть в домино? Все бросили, только один Худой сидел (у него была маленькая, но срочная работа). Но не будь она срочной — он бы все равно не встал по приказу Морица — чтобы показать независимость и выделиться среди других. Вопрос теперь был в том, что сделает Мориц: подождет ли, пока Худой кончит, и тогда откроет дверь перед ночью — или ляжет спать, не проветрив? Что лучше для его легких? Он только что стоял возле своей кровати, должно быть, решая этот вопрос, как она. Сердце сжалось материнской гордостью: в этой позе его, решающей, как сделать лучше, — он ей предстал весь — как слиток чистого золота, 96–й пробы. Как решит, так и будет верно! Она радостно пошла ложиться. Да, если он из мучителей — то и мученик. Должно быть, потому я, вопреки всему, — ему вер ю… Ведь будто все пропало меж нас — и вдруг из беспощадности игл выглянуло теплое ежовое рыльце, шар развернулся, высунул голову — и оказался живым… Дышащим, пыхтящим и нюхающим. И я тоже рою почву, как ёж, и чую, что меж корней — корм…

На другой день…

Проходя мимо нее, стиравшей в тамбуре (был час отдыха) его шелковую майку, он сказал сухо:

— Для чего вы это делаете? Точно нет прачечной!

— Точно вы не знаете, что в прачечной рвут белье! — отвечала она, вспыхивая сухо, как спичка, — и чинить его — трудней, чем стирать!

Позор этой причины её заботливого труда обдал её жаром, и жар этот был тоже позором, к — Вы всегда делаете то, что не надо… — сказал он.

Но позор его непонимания был жарче всего. Превзойти его могли — только слезы. Проглотившие все слова! Но такой Детский выход из путаницы, обоюдной, слов, почему‑то был невозможен (по испорченности взрослых умов и сердец заблудившихся). Кто знает — если б хватило горя заплакать — нет, горя — хватало! Если б хватило смелости слезы не задушить — раздайся они вместо слов, слезы, взявшие себе право на жизнь, — кто знает… Но ложные чувства правят нами сильнее истинных. ("Вы живёте, словно по раскаленной сковороде ходите…" — ей как‑то сказал Мориц, пожав плечами.)

Стоя на сковороде, раскаленной, она снимала с майки мыльную пену. Этот жест был — сплошь — пожиманье плеч: жить было немыслим о…

Отчаяние не уметь жить с Морицем, говорить с ним, сделать себя — понятной! Шаг — и ответный удар. Что делать? И ещё это его "Enough"! ("хватит!) на её просьбу, чтобы Матвей поднял половицу — при ней, чтобы она увидела, нет ли под полом — снова воды. Как можно в такое отчаяние ввергать человека — этим… "enough". Почему?.. Если эта полоска пола так её беспокоит — неужели это так мало, что для покоя её нельзя сделать одно движенье — топором приподнять половицу — вода же сразу блестнет, если она там есть! Это же дело минуты…

Не тот же ли человек сказал ей о жене: "Мне лучше умереть, чем обеспокоить её чем‑нибудь!" Почему же так бить по её материнству? Ясно: ему она н е мать! Ларчик прост! Она — самозванка… Да, но откуда же тот беглый, но ею пойманный взгляд теплоты, почти умиления, когда он, войдя неожиданно, застал её за черпаньем — ведром — воды, которая нашла под их дом? Можно двояко отнестись к той же её заботе? Тот взгляд — и этот удар отчуждения?