«Хоть бы выдохся, хоть бы упал!» — молил я, крепко вцепившись в облучок седла. И уже не пытался повернуть Петьку — зубы у него, как тиски, в них хватит силы удержать закушенный трензель.

Бешеная скачка продолжалась, наверно, не больше десяти минут, но меня так растрясло, что я едва держался в седле. «Остановить, во что бы то ни стало остановить. Но роковой случай опередил: из-под самых ног лошади выскочил линялый песец. Петька сделал неожиданный, невероятной силы скачок в сторону и выбил меня из седла. Дальше все происходило, как в калейдоскопе. Почувствовал — лопнул ремень, покатилось по камням ружье. Я тащился вниз головой за лошадью, в бок резко и упруго било — это лошадь стукала бедром — и никак не мог высвободить застрявшую в стремени ногу. Плащ вывернулся и вытянулся, рюкзак повис на руках. Тук-тук — отдавалось в голове, но мягко, не больно — спасала шапка да рюкзак с плащом. Наконец удалось выдернуть из сапога ногу, и я кулем свалился среди камней. Почти в тот же момент сгрохал седлом перевернувшийся через голову Петька.

Я сразу догадался, что произошло, увидев на шее у Петьки обрывок веревки — распустился аркан, конь наступил на него. Петька быстро вскочил и, трепеща всем телом, с разметанной гривой, с широко раздутыми ноздрями, полуприсев на задних ногах, замер, готовый птицей взвиться над Кваркушем!

— Ле-жать! — дико закричал я и не узнал своего голоса. Много, видно, повелевающей силы прозвучало в этом смятенном крике, если совсем спятивший конь вдруг весь обмяк и медленно, как бы со вздохом, рухнул на бок.

Я выпутался из плаща, сорвал с ноги раскрутившуюся портянку, подбежал и схватил аркан. Потом тихо подошел к коню и накрепко связал концы. Но Петька не думал сдаваться, опять забунтовал, взмыл и понесся под гору, до жжения в ладонях выбирая из рук мокрую веревку. В миг я сообразил, что веревку удержать не хватит силы и два раза повернулся на месте, опоясывая себя. Тотчас последовал резкий мощный рывок, Петька снова перевернулся, а я... очутился возле него.

— Лежа-а-ать! — заревел я, зверем кидаясь ему на шею...

...Полежали, отдышались. И я, и Петька. Я чувствовал, как реже и спокойнее становились вздохи коня, как остывало и судорожно вздрагивало его тело. Осторожно осмотрелся. Седло разбито, висит на брюхе лошади. Мешки с мясом в стороне. Недалеко от мешков темнеет на камнях сброшенный плащ, рюкзак, вероятно, под ним. А вот где сапог и ружье — не видно.

Ну и черт с ним, с этим сапогом и с ружьем тоже. Лишь бы мясо не потерять. Расслабил, а потом совсем разжал руки, отпустил Петькину шею. Он недоверчиво прижал ухо, скосил налитый кровью глаз.

— Дурень ты дикошарый, — с укором сказал я. — Сам измучился, меня измучил. Давай поедем потихоньку.

Я разговаривал с Петькой, а сам незаметно поправил на нем сбившуюся узду, еще раз затянул узел на аркане. Ослабил подпруги и запрокинул на спину разбитое седло. Заарканил другим концом веревки и себя. Так, на всякий случай. Немыслимо было оставаться на Кваркуше без коня. Одному в тумане не найти дорогу. Не забыл я и наказ Борковского: «Без мяса не возвращайтесь». Это главное.

Где же мои спутники? Ждут, ищут меня или не смогли остановить своих лошадей, и они унесли их домой? Ничего, доберусь и я.

Болело ушибленное плечо, и я еле перевалил через седло тяжелый вьюк. Отыскал сапог и ружье. На левом стволе ружья темнела глубокая вмятина.

Надо было пустить коня, чтобы он шел сам, искал дорогу, и мне волей-неволей пришлось лезть на него. А ехать верхом ох как не хотелось! Пропади пропадом эта «кавалерия»! Никогда я раньше не ездил на лошади, а теперь и вовсе отбило охоту.

Подвел Петьку к камню, с трудом взгромоздился в седло. Петька с места рванул в карьер. Пальцы накрепко обхватили железный облучок седла, и, казалось, скорее оборвут его, чем отпустят. Ехал в каком-то полузабытьи, спустив повод, полностью доверившись лошади. Может быть, час ехал, может быть, больше. Из оцепенения вывело визгливое ржание Петьки. Окинул взглядом плато и увидел бегущих кромкой горбатого снежника трех собак. А за ними вынырнули из лощины два всадника. Собаки и всадники мчались во весь опор мне навстречу.

Я так умаялся за эту дорогу, что слез с лошади и упал. Потеряли чувствительность, одрябли ноги, тело было, как ватное. Не лучше выглядел и Патокин. Он не слез с лошади, просто встал на камни и пропустил ее вперед, как в калитку. Потом Патокин пошел к дому, неестественно широко ступая, с раскинутыми руками, точно под ним была не земля, а корабельная палуба в хороший шторм.

Лишь Санчик чувствовал себя хорошо. Он легко спрыгнул со своего гнедого мерина, вытер о плащ руки и поздоровался сперва с Борковским, затем с Борисом, с Ануфриевым:

— Привезли оша, бо-ольшого оша привезли!

Мы с Сашей отказались от крупяной похлебки, до зеленого зелья заправленной диким луком, прошли, как на протезах, к нарам и, не раздеваясь, упали на них. Еще недолго я слышал оживленные голоса, потом все отодвинулось куда-то за глухую непроницаемую стену.

А между тем, после строгих ограничений, после пайка «Командировка» готовилась праздновать «день сытых». Во всех ведрах варился медвежий суп. У дома, на костре, ребята жарили на вертеле шашлык из грудинки.

Ночью меня разбудил Борис. В жаркой избе стоял сытный запах мясного супа. Дремал, привалившись спиной к печи, объевшийся Филоненко-Сачковский. Он так и сидел с ложкой в руке. Потное розовое лицо его выражало довольство. Сквозь дрему Сашка благостно улыбался и умиротворенно посвистывал носом.

Спали и остальные ребята, вповалку, на печи, на нарах, на кроватях, где застиг неодолимый сон.

— Поешь, — сказал Борис. — Вот тебе самый жирный, самый большой кусок.

Я похлебал немного с сухарями наваристого бульона и взялся за мясо. Опять чем-то отдавало мясо, а чем, понять не мог. Так и не осилив куска, положил его на подоконник и снова свалился на нары.

Но заснуть больше не мог. Саднило ушибленное плечо, не давали притронуться отбитые ягодицы. Встал, походил по скрипучим половицам. Достал блокнот, хотел пописать — не получалось. Взял с подоконника остывшее мясо, вышел на крыльцо. На улице было одинаково серо, как вечером, как ночью, но летали птицы. Значит, ночь кончилась, наступило утро.

Откуда-то вылез Шарик, опустив хвост, несмело подковылял к крыльцу. Присел у нижней приступки и вожделенно стал наблюдать, как я отдираю зубами от кости мясо. Длинная тягучая слюна спускалась с его подрагивающей губы. В просящих глазах явно читалось: «дай погложу, ты уже, наверно, сыт...». И тут у меня что-то остановилось поперек горла, я разом почувствовал отвращение к мясу. Вспомнил: оно пахло запущенной медвежьей клеткой, так обычно пахнет в зоопарке. Вспомнил и синюю, заклеванную воронами тушу.

Бросил наполовину обглоданную кость Шарику под ноги. Он спокойно обнюхал ее, шевельнул лапой, еще понюхал и... пошел прочь. Почему голодный пес отказался от мяса — не знаю. Но и я больше не ел его.

Вернулся в дом, лег и вдруг услышал тихий стон. Стон, заглушаемый храпом спящих, доносился из-за печи. Поднялся, прошел в кухню. В углу, поджав ноги и горемычно склонив рыжую голову, сидел Юрка Бондаренко. Он медленно раскачивался, перехватив ниже кисти левую руку.

— Ты почему не спишь?

— Палец болит, — пожаловался Юрка.

Я посмотрел на его руку и ужаснулся: большой палец так нарвал, что походил на желтое недозревшее яблоко.

— Что сделал?

— Еще дорогой... когда сюда шли. Упал, ноготь оборвал.

Ах вон где! Это в тот самый раз, перед «Командировкой», когда я наткнулся на него в кустах, перевязывающего руку мокрой тряпицей.

— Почему раньше не сказал о нарыве?

— Думал, пройдет...

Пришлось будить Борковского. Он долго тревожно рассматривал Юркин палец и неодобрительно качал головой.