— Что с ним? — спросил Саша.

— Голова у тебя ешть? Пошто не думает?.. — с сердцем ответил Санчик и смачно плюнул на собаку. — Фу, шайтан проклятый, бросил братьев, удрал...

Санчик обмотнул конец повода за сучок березки.

— Выручать шобак нада. Шибко быштро ходить нада, — торопливо сказал он и одним ловким движением снял закинутую за спину двустволку. Эту двустволку с витым березовым ложем дал ему Ануфриев, Санчик приехал в «Командировку» с мелкокалиберкой. Уже на ходу Санчик вставил в стволы патроны и переложил из упрятанных под кителем ножен в карман плаща нож, лезвием кверху.

Всего на минуту он опередил меня, но догнать его я так и не мог. Санчик в густом лесу — что щука в водорослях. Там, где я, наделав шуму, запутываюсь и беспомощно повисаю на кустах, он проскальзывает беспрепятственно и бесшумно, будто разлапистые ветви расступаются перед ним сами.

Остервенелый лай то приближался, то отдалялся. Сначала казалось, что зверь не сидит на месте, бегает, увлекая за собой собак. Но потом я понял: путал меня ветер. Сделал несколько коротких перебежек, и вот заливистый лай, злобное урчание, треск кустов послышались где-то совсем рядом. Остановился на краю еланки, убрал от глаз ветку и увидел Севера и Соболя. Встопорщенные, гривастые, они дружно осаждали невысокую развесистую ель.

«Где же Санчик, неужто он проскочил дальше?» — быстро соображал и я чувствовал, как меж лопаток пробегает неприятный холодок.

Но в эту секунду с противоположной стороны поляны сухо щелкнул выстрел, между веток вырвался голубой клок порохового дыма, и из-под ели большим темным клубком выкатился медведь с рыжими подпалами на лапах. Собаки отпрянули, но тут же вновь насели на зверя. Медведь, изрыгая утробное рявкание, легко перекатывался по еланке, проворно отбивался от собак. Иногда он так сильно и нерасчетливо махал лапой, что перевертывался на спину. Так и оборонялся от собак, лежа на спине, каруселью работая всеми четырьмя лапами.

Север и Соболь зашлись в неуемной ярости. Они уже не лаяли, а, задыхаясь и кашляя, хрипло выли. Трудно было сейчас поверить, что эти бестии умеют так мирно жмуриться на огонь в теплом углу у печки. Они колесом вертелись вокруг зверя, набивали белозубые пасти его вонючей шерстью и от этого бесились еще сильнее. Стрелять было нельзя.

Но кто там еще? Вершина ели затряслась, закачалась крона, и... по стволу на землю съехали два медвежонка. Собаки отскочили от ревущей медведицы и, кажется, растерялись.

Раздался второй, третий выстрел. Медведица тяжело всколыхнулась и легла. Но какая-то сила вновь подняла ее. Оглушительно рявкнув, так, что на секунду все вокруг замерло, медведица бросилась на Санчика, уже не обращая внимания ни на собак, волочившихся за ее задом, ни на скуливших, бегающих вокруг поляны медвежат. И свалилась в трех шагах от него с простреленным черепом.

Так я и не выстрелил. Во мне гудела каждая жилка, руки постыдно тряслись. Я готов был провалиться сквозь землю, только бы не слышать упреков Санчика.

А он вышел из зарослей, ткнул стволами бездыханную тушу и сел на нее. Как ни в чем не бывало позвал меня:

— Иди шуда. Готова...

И столько было в его голосе спокойствия, обыкновенной простоты, как будто стрелял он не медведицу, а зайца и сейчас просто рад удаче.

Я подошел с опущенной головой.

— Хорошо, шибко хорошо ты делал, что не штрелял, — вдруг похвалил Санчик. — Шобак беречь нада. Вона они какие... — С этими словами глаза его ласково сузились, голос обмяк. — Хорошие, работящие. Не то что дурак Шарик...

С трудом пересилив волнение, я посмотрел на Санчика и сказал:

— Прости меня, Санчик... Ты стоял напротив, я боялся стрелять. И собаки....

— Пошто прошти? Ты ладна делал. Ош туда, шуда металша, нада шибко хорошо шмотреть. Ты не умеешь так. Я умею...

Глаза его сузились еще больше, в них мелькнула лукавая искорка.

— А ты боялша? Говори? Боишша — траву кушай, как шохатый, не проси мяша. А не боялша — мяшо будешь кушать...

С убитым зверем мы провозились до вечера. Освежевали, разделали. Чтобы мясо не испортилось, оттащили тушу с крови и перекинули через поваленную березу. Почистили одежду, вымыли руки. И тут, когда все было покончено, я вдруг почувствовал смертельную усталость и голод. Ныло разбитое от непривычной езды в седле тело, трудно было даже сидеть. Я растянулся на траве.

— Давай, Санчик, отдохнем.

— Можно. Как нельзя? Теперь пировать можно.

Санчик порылся в котомке, вытащил две черствые лепешки, кусок вареного мяса. Разрезал мясо, положил все на котомку.

— Ешь.

Я смотрел на поляну, где еще пару часов назад мирно жила медвежья семья. И вот густая трава на поляне смята, окровавлена, кусты обломаны, кругом валяются клочья шерсти. Что-то жестокое, несправедливое было в этой первобытной охоте. Сосало под ложечкой, жалко было загубленного могучего зверя, оставшихся медвежат. Но этим гнетущим мыслям в противовес вставали слова Борковского: «Все будем есть — лук, щавель, пучки»... И напутственное: «Без мяса не возвращайтесь»...

Незримо появился рядом Борис, мой верный друг, человек с сильным духом и никудышным здоровьем. Сидеть бы ему в рабочем кабинете, а он пошел. Знал, что будет трудно, но пошел. Чтобы рассказать потом, почем достается колхозникам «фунт мяса».

Вспомнились и ребята... Нет, мы должны были убить медведицу.

Раздумья мои прервал Санчик.

— Однако завтра худой день будет. Дождь, ветер будет.

— С чего ты взял?

— Глаза у тебя есть? Шмотреть нада. Где ворона каркает?

— На дереве.

— Хы, на дереве! Вижу, что на дереве. Где шидит, шпрашиваю?

— В ветках.

— То-то. Иначе воровка шидел бы на самой верхушке...

Пока разделывали тушу, медвежата таились где-то поблизости, изредка давая о себе знать тонким жалобным поуркиванием. Мы держали разгоряченных собак на привязи. Перед тем, как идти, спустили. Обгоняя друг друга, они скрылись в чаще и вскоре снова подняли оголтелый лай.

Спасаясь от собак, медвежата вскарабкались на осину, припали к стволу. Но все же одного, что сидел пониже, собаки успели сильно потрепать. Он едва держался на дереве и громко ревел. Зверята оказали яростное сопротивление и нам. Кое-как, отталкивая собак, мы сняли их и затолкали в мешок. Так, в мешке, орущих, бьющихся и принесли к избушке пастухов, где нас заждался обеспокоенный Александр Афанасьевич.

Вместе с ним вышел навстречу богатырского телосложения дед, с темно-красной курчавой бородой до ремня, с длинными клешнястыми руками. Это был дед Макар, третий пастух-оленевод.

Не ошибся Санчик. И ворона не обманула. Ночью над Кваркушем разгулялась непогода. Ураганный ветер нес с хребта тучи песка и снега. Охали, гудели горы, трещали падающие деревья. Дед Макар несколько раз выходил на улицу и возвращался с мокрой бородой.

— Ну, и крутит, шайтан его взял. Стужа, спасу нет! — Пастух качал кудлатой головой, садился за стол из необтесанных жердочек, подпирал заросшие щеки толстыми кулаками. — Не уехать вам утре, застынете на Кваркуше...

Было уже за полночь, а никто не спал. В железной трубе на все голоса пел ветер, раздувал угли, выбрасывал из каменки искры. Избушка быстро выстывала, и Санчик то и дело подкладывал в печку дрова.

— Сходить, однако, к оленям, кабы не разбежались, — опять забеспокоился дед. Пошел и я посмотреть оставленных на привязи лошадей.

Ветер с упругой силой нажимал на дверь, не давал открыть. Белые снежные стрелы наискось резали темноту. Сразу за избушкой ветер подхватил полы плаща, захлопал ими, как крыльями, потянул в сторону.

Кони стояли на маленькой поляне, как в бухте. Три ее стороны полукольцом замыкал частый ельник. Ветер здесь дул слабее, зато намело сугробы снега. Лошади, спутав арканы, сошлись вместе, понуро опустили головы, месили ногами желтый утоптанный снег. Крупы, гривы, хвосты их покрылись льдом и сосульками.