Недолгой была схватка. Ошеломленная страхом телка не успела пикнуть. Огромным прыжком зверь подоспел к жертве и обрушился на нее многопудовой тяжестью...

— Справишься? — тихо спросил Борковский Марка Леонидовича. — Без помощников обойдешься?

Пастух обидчиво натянул толстые губы.

— Неуж впервой, Абросимович? Зачем спрашиваешь? Завечеряет и сяду. А вы отправляйтесь с богом.

Не думали мы, что будет такое расставание с полянами. Проклятый ош не дремлет. Отдали пастухам почти все дробовые патроны, банку пороха и выехали. Сегодня мы успеем дойти только до первой поляны, переночуем в избушке, а уж завтра двинем к дому. Успеть бы уйти с гор, пока стоит хорошая погода, пока не вышла навстречу никому не нужная спасательная «експедиция».

Ходко идут отдохнувшие лошади, даже хромой старый Тяни-Толкай поджимает передних. У него похрустывают в суставах коленки, будто там не кости, а сырая картошка. Гарцует, порываясь вперед, шалый Петька, равнодушной рысцой шлепает по земле стертыми подковами мохноногая Машка.

Вся наша «кавалерия» в хорошей форме — кони сытые, полные сил, а главное — полны желания поскорей добраться до родных конюшен.

На каждой лошади по два человека. С нами, взрослыми, идет один Сашка Смирнов. Он сам отказался ехать: второй день страдает расстройством желудка. Ребята смеются, но Сашке не до смеха. Пройдет с полкилометра — и за куст. Мы ждем его. Сашка осунулся, по-стариковски скрючился. Теперь он на всякий случай не застегивает на пряжку штаны, придерживает их рукой. Вчера Абросимович давал ему какие-то таблетки от поноса — не помогли. В животе его уркает и булькает, словно там переливают воду.

Мы опять остановились, поджидая Сашку.

— Ну так что, друг, дотянешь, нет до избушки? — спросил Абросимович. — Там я достану тебе черемухового корья. Здорово помогает!

Сашка печально посмотрел на него из-под редких ресниц впалыми влажными глазами и ничего не ответил.

— Надо, Саша, все-таки знать меру, — осторожно усовестил его Абросимович. — Сколько ты вчера съел мяса?

— Не знаю. Может, кило, может, больше... Жареное ел...

К дому на первой поляне мы пришли вечером. Пришли на час позже каравана. Болезнь и двенадцать километров так вымотали Сашку, что напоследок он садился за каждую колодину. Уложили его на нары, Серафим дал ему закреплющее, а сам пошел за корьем.

Мы развели костер, заварили в двух ведрах сухарницу с луком. После ужина еще долго сидели у костра, пили чай, слушали всегда новые и всегда интересные рассказы Бориса, а сами нет-нет да и посматривали на лес в ту сторону, куда ушел Абросимович. Но он не возвращался.

Вечер незаметно перешел в ночь, небо опять сделалось зеленым, из лугов потянуло холодом. В густой траве, в логу, громко скрипели коростели, где-то в небе барашком блеял токующий бекас. Появились совы. Они совсем не боялись людей, бесшумными тенями кружили над костром.

Вдруг далеко, там, где «Командировка», прогремели два выстрела. Певучим эхом откликнулись горы. Минута — и еще выстрел. И сразу все догадались: стреляет Марк Леонидович. По медведю. Все почему-то притихли, будто боялись помешать охотнику, вершившему возмездие за теленка. Ждали четвертого выстрела. Тихо.

— Конец ошу, — сказал Александр Афанасьевич и поднялся. — От Марка еще не уходил ни один медведь. Рассказывают, будто он в молодости на покосе колом уложил косолапого. Тертый мужик в этом деле.

Патокин с ребятами пошли спать, а мы с Борисом отправились на луг перевязать лошадей. Благодать здесь животным: ни мошек, ни комаров. Правда, лошади по привычке все же размахивают хвостами, но это просто так. (Они ведь лошади, привыкли работать, они даже спят стоя).

У Тяни-Толкая болят суставы. Ему не до еды. Он низко опустил тяжелую угловатую голову, спутанная челка закрывает его полуприщуренные страдальческие глаза. Тяни-Толкай медленно переступает с ноги на ногу, иногда поднимает одну ногу и так держит ее на весу. Мы не стали его перевязывать, отвязали совсем. И он поковылял за нами к дому, бухая по влажной земле подковами, раскачиваясь, как старая колымага.

Мы снова сели у догорающего костра ждать Абросимовича. Мерин стоял напротив и думал, пошевеливая мягкими бархатными ноздрями, идти ли ему отдыхать в сарай или лучше прилечь здесь. Он не мог решить этой задачи сам, обошел костер и сзади доверчиво положил голову Борису на плечо.

— Шел бы ты в сарай, там все же деревянный пол, отдохнешь как следует, — как человеку, сочувственно сказал Борис и погладил мерина по морде. Тяни-Толкай еще немножко подумал и послушался, пошел в сарай, долго гремел по доскам и, наконец, грузно лег.

Перевалило за полночь. Заря переместилась к востоку и вставала над горами новым днем. А Борковский все не возвращался.

— Может быть, устал, прилег где или заблудился? — неуверенно сказал Борис.

Вряд ли это могло быть. Борковский знает здешние леса на сто верст в округе не хуже родной деревни, а насчет того, что устал и прилег отдохнуть — вовсе не верилось. Не такой Абросимович человек.

И мы больше не думали об этом.

Ночью несколько раз выбегал из дома Сашка, придерживая штаны, стремглав летел за угол. Когда мы вошли в дом, он лежал уже не на нарах, а на полу у порога — на всякий случай.

Борковский вернулся утром, мокрый с головы до пят, с полным рюкзаком черемуховой коры.

— Ну, как больной? — спросил он Сашку и ласково прищурил усталые глаза. — Сейчас мы тебе заваруху сделаем.

Мы быстро растеплили потухший костер, поставили в котелке воду. Борковский присел на чурбак, прикурил от уголька и, пригретый, задремал.

— Куда же ты ходил? — поинтересовался Борис. — Где растут эти черемухи?

— Не так далеко, на речке Золотанке. Напрямую-то, пожалуй, и двадцати километров не наберется...

До тошноты горький, черемуховый отвар Сашка пил неохотно, морщился, кривил губы. А Абросимович нахваливал:

— Аромат-то какой — кофе и только! А действие от него какое, знаешь? Не хуже женьшеня! — Попутно Абросимович рассказал Сашке и о женьшене и еще о какой-то чудодейственной траве, а сам все подливал ему.

— Не могу больше, — наотрез отказался Сашка пить четвертую кружку отвара. — Прогорклое больно, не идет...

Сашку опять уложили на нары, и он сразу заснул.

Мы тоже прилегли и тоже мгновенно заснули. Этот убийственный утренний сон пролетел, как миг. Проснулись поздно, а казалось, только сейчас легли. В открытые двери светило ослепительное солнце. Оно уже давно разогнало туман в логу, обсушило травы. Прозрачный воздух гудел ожившими насекомыми.

Я спрыгнул с нар и тут увидел, что в избе мы с Борисом одни. Неясно я слышал, когда вставали и уходили ребята, но не было больного Сашки, не было и Серафима. Сашке, наверно, стало полегче, а Серафим опять не спал. С улицы доносился его командирский голос:

— Кто не чистил зубы — два шага вперед! Мишка, Сашка, Валерка — марш к колодцу!

Уж не Сашку ли Смирнова гоняет Абросимович? Так и есть. Ребята стояли в шеренге, а Сашка, широко расставляя короткие ноги носками в стороны, лениво плелся за Валеркой Мурзиным и Мишкой Паутовым к ключу чистить зубы. Абросимович смотрел ему в спину, и глаза его светились радостью — не зря, видать, сходил он до Золотанки.

С той поры Сашка медвежьих шашлыков больше не ел и утратил интерес к беседам с шеф-поваром.

Когда мы шли вперед, думали, что обратно идти будет одно удовольствие — налегке, без телят, под гору. Ошиблись мы. Как-то совсем незаметно миновали сухой спуск от полян, тут лошади местами даже бежали рысью, и подошли на подступы к Ошмысу. Началась непролазная грязь, свежие ветроломы, шумные, вздувшиеся от дождей ручьи, топкие залитые водой болотины. Теперь лошади уже не спешили, не порывались идти впереди, а осторожно прощупывали ногами дно в лужах, в нерешительности останавливались. И только Петька спешил и спешил, прыгал без разбору. Такая отчаянность немало ему и стоила. Без счету раз он падал, напарывался на сучья, застревал ногами в скрытых под водой камнях. Но мы как умели подбадривали Петьку и помогали ему сохранить взятый темп, потому что от его хода зависел ход других лошадей. За ним они шли смелее.