— Ну как же так? Зачем ты молчал? Вот сейчас палец отрезать придется.

— Ну, и отрезайте, — угрюмо согласился Юрка.

Серафим растворил в теплой воде порошок марганца, поставил котелок перед Юркой.

— Суй руку и распаривай. Утром «коровьим» инструментом будем операцию делать.

Юрка опустил в котелок с марганцовкой распухшую руку, навалился плечом на косяк окна. Теплая вода принесла облегчение, и через минуту он уснул. Я осторожно положил Юрку на кровать. Больную руку его свесил в котелок. Сам сел рядом.

Борковский достал из рюкзака брезентовую сумку с «коровьим» инструментом. В наборе ветеринарных хирургических принадлежностей был огромный шприц, ножницы, похожий на тесак скальпель. Отдельно в аптечке хранились бинты, вата, йод, флакон спирта.

Уже все было готово к операции, но Борковский медлил. Подошел к кровати, постоял над Юркой и бесшумно отошел.

— Пусть отдохнет парнишка.

Проснулся Юрка вместе с ребятами. Глянул на побелевший, уродливо оттопыренный палец и смело предложил:

— Режьте!

Серафиму вымыли руку, он сел на скамейку у стола, позвал Юрку.

— Чтобы не пищать! Маленько больно будет.

Юрка согласно качнул пушистыми ресницами, обреченно положил больную руку на стол. Борис прижал ее грудью.

Пока Серафим вскрывал нарыв, Юрка молчал, шумно и часто вбирая носом воздух. Но когда начал выдавлять гной, побледнел и ни с тоге, ни с сего закричал ребятам, игравшим на кровати в шашки:

— Смотрите, Филоненко-Сачковский халтурит! Так не ходят!

Казалось, резали не Юркин палец, резали стол. Он не сморщился, не дернулся. А когда Серафим стал заталкивать в больную рану проспиртованный марлевый тампон, на лбу Юрки крупными каплями выступил пот.

— Молодец, Юрка, крепкий ты парень! — похвалил Борковский, срезая концы узла на повязке. И это была ею первая похвала. Юрка удивленно осмотрел забинтованный палец и радостно воскликнул:

— Не отрезали?! Законно получилось!

Днем снова варили медвежье мясо, снова жарили шашлыки. Ели без норм, без ограничений — кто сколько захочет и когда захочет.

Ребята сами придумывали себе работу. За телятами бегать теперь не надо — на вольных выпасах они ходят спокойно, никуда не удирают. Да и пасли их поочередно, группами в три-четыре человека, не больше часа каждая.

Гена Второй на все руки мастер. Умеючи варил каши, быстрее других разжигал из сырых дров костер, а сейчас взялся заклеивать сапоги. Нужная это была работа, прямо необходимая, а у нас до нее пока не доходили руки. Он нашел в чулане еще один старый резиновый сапог, отрезал от него голенище. Потом отыскал пустую консервную банку, выпукло выгнул донышко и гвоздем мелко набил в нем изнутри дырочек. Получился рашпиль для шероховки резины. Самые изорванные сапоги оказались у Витьки Шатрова. С них Гена и начал. Выкроил заплатки, зачистил и помазал клеем края дыр. Витька сидел тут же, на лавке, босой, но в шапке и телогрейке, смотрел на Генкину работу, помогал, чем мог. А у бесхитростного Гены секретов нет, все на виду, и он охотно объясняет:

— Когда намажешь заплатку клеем — подсуши, потом еще помажь, да не густо — и опять суши. Когда резина свернется в трубочку, будет к пальцу льнуть — приклеивай.

Заклеили Витькины сапоги, принялись за Юркины.

Зудели без работы руки и у Володи Бурбона. Утром, не зная чем заняться, он слонялся по углам, озабоченный и удрученный. Такое с ним бывало всегда, когда он ничего не делал. И вдруг Володя оживился, давай что-то искать у дома, под домом, на чердаке. Нашел обломок выщербленного бруска и на гладкой стороне его начал доводить до «вострия» лезвие ржавого перочинного ножа. Насучил из ниток дратвы, сел починять свои изорванные бродни. На Кваркуш Володя отправился в новеньких аккуратных бродежках, за дорогу от воды, от огня у костров они разбухли, покоробились и теперь походили на растоптанные лапти.

У Вани Первого вчера сошел с верхнего правого века последний ячмень. От этих ячменей на веках у него почти не осталось ресниц. Но на это ни сам Ваня, ни кто другой не обращали внимания. Ваня тоже не привык бездельничать, сидел посреди пола, латал телогрейку. В толстой хомутной игле была непомерно длинная нитка, продернуть ее не хватало размаха рук, и, Ване каждый раз приходилось вставать и вытягивать нитку стоя.

Ваня починил не только свою телогрейку, но и телогрейку Юрки Бондаренко, который отказался лежать после операции — втихомолку надевал чужие сапоги, ускользал с глаз Абросимовича и то помогал одной рукой Вовке Сабянину пилить дрова, то подметал еловым веником пол, то уезжал на незаседланной лошади на выгон к пастухам.

Коля Дробников отсыпался. Даже, кажется, выпустил в эти дни из-под неустанного наблюдения Толю Мурзина. Придет с пастбища, поест в сторонке, безуспешно поищет глазами Толю — и спать. А Толю и впрямь трудно застать на месте. И все он что-то выдумывает, все что-то ищет. Вчера ускакал на коне к Вогульской сопке, привез кучу оленьих рогов; вечером терпеливо выслушал выговор Абросимовича, пообещал больше не самовольничать, а утром взобрался на вершину каменистой горы вблизи «Командировки». Там и увидели мы его, стоящего на остроконечном пике, со сложенными на груди руками.

— И откуда в нем эта дурь? — дивился Абросимович, и в голосе его звучало больше восхищения, чем тревоги. Однако Борковский тут же выломил прут и решительно зашагал к горе.

Настоящее благоденствие настало для Сашки Смирнова. Никто не гоняет, никто не ругает. Делать нечего. Проснется утром этак часиков в десять, думает: то ли умыться, то ли не стоит? Но Сашка не отлынивает ни от какой работы. Надо — пойдет пасти телят, надо — нарубит дров и принесет воды. Только не торопится, все делает с прохладцей. Может так час работать, а может и весь день. И не устанет. И ни разу не вспотеет.

Если есть желание, Сашка посудит о жизни, о харчах с Александром Афанасьевичем, попробует затеять разговор с Борисом. Правда, это редко ему удается — Патокин все занят, а Борис не особенно расположен к беседам. Сашка сам видит это и лишний раз на глазах не трется. Дни проходят за едой и сном. А ест он подолгу, с чувством перетирая зубами жирное мясо. Потом залезает на печь и лежит на теплых кирпичах, прислушивается, как переваривается в желудке пища.

А сегодня в обед выдумщик Толя Мурзин напоил Сашку чаем с «лимоном».

Сашка толкался возле костра, мешая Александру Афанасьевичу выкладывать каменку для копчения мяса. Толя подошел к Сашке и сказал:

— Хошь, я тебя чаем с лимоном напою?

— Где он у тебя, лимон-то? — недоверчиво спросил Сашка.

— Твое дело сказать: хошь, нет?

— Ну, хочу...

— Так и говори. Иди пока, попаси за меня телят. Когда заварю, крикну тебя.

Сашка опять подозрительно уставился на Толю, покосился на его карманы.

— Сперва покажи лимон.

— Не веришь? — Толя прикусил губу, вытянул шею и провел ниже своего подбородка ребром ладони. Это означало клятву.

Как только Сашка скрылся за кустами, Толя подбежал к муравейнику, захватил полные пригоршни больших рыжих муравьев, поднес к костру и ссыпал их в котелок с кипятком. Поварил маленько и процедил воду через тряпку в другой котелок. Тряпку с отваренными муравьями сунул под камень. Все шито-крыто, чай с «лимоном» готов.

Толя вышел на пригорок и позвал Сашку.

— Уже упрел? — удивился Сашка.

— Конечно! — весело ответил Толя и договорил стихами: — Папаху шить — не шубу шить, для друга можно поспешить...

Сашка сидел на камне, широко раскинув короткие ноги, прихлебывал из кружки чай и от удовольствия закатывал глаза.

— Ну как? — спрашивал Толя.

— Да ничего, такой кисленький... — просопел через нос Сашка. — Только пошто лимон вытащил?

— В другой раз заварим...

Когда Сашка опорожнил вторую кружку, Толя покровительственно сказал:

— Ладно, так и быть, отдам тебе заварку. — Он вытащил из-под камня почерневшую тряпицу и положил Сашке на колени. Сашка отставил кружку, утер рукавом губы, развернул тряпку и... оторопело заморгал редкими ресницами.