— Узнал, старина, узнал! — размягченно бормотал Тимофей Олегович, швырнул на землю чемодан, доху, пытался обнять, погладить друга. Тубик от неописуемого собачьего восторга крутился юлой и Киру туловищем шарахнул по коленям, повалил на доху, она упала, заслонялась ладонями, звонко хохотала.

— Ну хватит, хватит, поздоровались уже, — урезонивал пса Кременцов, и тот наконец успокоился, застыл, урча и тыкаясь башкой ему в грудь, только хвост его ходил ходуном, грозя оторваться.

Они подошли к домику, оказавшемуся вблизи обыкновенной пятистенкой с плоской крышей, на ней, как на подносе, натыканы большие деревянные зверушки и чертики. Из дверей вышел величественный, высокий, с пышной гривой светло-седых волос старик, окатил их внимательным, истово синим взглядом.

— Тебя ли я вижу, Тимофей?

— Кого же еще, Данила!

Тубик склонил голову набок и недоуменно вякнул — дескать, какие тут могут быть сомнения, обнимайтесь живо. Но мужчины не стали обниматься, сдержанно пожали друг другу руки.

— Представь меня своей даме, невежа! — сказал Данила Степанович.

— Я ей про тебя рассказывал, — усмехнулся Тимофей Олегович. — Так что советую держать себя в рамках.

— Представляю, какого вы теперь обо мне мнения, — огорчился Усов. — Кира! Нерусское вроде имя. А другого имени у вас нет?

— Другого, увы, нет. Но, если хотите, можете называть меня как угодно. — Она сразу почувствовала доверие к этому человеку, чуть успев удивиться своему мгновенному освобождению от скованности. Впрочем, так и должно быть. Этот человек, вероятно, обладает гипнотическим даром, не случайно глаза его спокойные, искрятся электрическим синим током.

Через два часа, уже в темноте, они ужинали за дощатым самодельным столом. В домике оказалось две комнаты: горница с диваном, кроватью, платяным шкафом и маленький закуток, где стояла железная узенькая солдатская кроватка. Закуток отвели Кире.

Горница освещалась керосиновой лампой, какие Кира видела только в кино, и пятью свечами, воткнутыми в изумительной работы бронзовый подсвечник.

Ужин был богатый. Городские гостинцы — сыр, копченая колбаса, консервы — померкли перед хозяйским угощением: поданным на раскаленном огромном противне зажаренным бараньим боком, наполнившим воздух густым, сладковато-жирным ароматом. Овощей всяких было полным-полно: помидоры, чеснок маринованный, зеленые и красные перчики, от которых, кусочек прищемишь в зубах, дух захватывало. Запивали всю эту роскошь терпким, горьковатым зеленым чаем. Кира столько мяса съела и столько выпила чашек чая, что вскоре глаза у нее начали слипаться, она с трудом различала, где хозяин, Данила-мастер, а где друг ее сердечный. И так ей было уютно, так спокойно, как и не мечталось давным-давно.

— Мне очень стыдно, — сказала она осевшим голосом. — Но если я сейчас не лягу в постель, то может выйти со мной грех.

Прикоснулась она щекой к подушке, закуталась в пушистое одеяло, вдохнула и уплыла в вечность. А перед тем как уплыть, еще успела подумать: хорошо бы ей немного пободрствовать и подслушать,. о чем станут говорить без нее два старинных приятеля.

Данила Степанович набил табаком трубку из шелкового, вышитого кисета, задымил. Сидели за растерзанным столом, перед остывшими чашками.

— Спасибо, что приехал, Тима!

— Куда же еще ехать? Больше некуда. — Кременцов собирался поделиться с другом своей бедой, но увидел, что говорить ничего не надо. Данила с наслаждением затягивался дымом, глаза сощурил, плечи поднял, съежился, ни дать ни взять — наркоман табачный.

— И охота тебе себя травить, — заметил Кременцов.

— Ничего, Тима, ничего. Все, что приятно, все полезно... Девочку эту твою, Тима, мне очень жалко.

— Почему?

— Да ведь недолго ей жить осталось. Мы ведь, Тима, с тобой ее переживем. Непременно переживем.

Кременцов ушам своим не поверил:

— Ты что говоришь-то, парень? Спятил?!

— Брось, Тима, мы с тобой не дети. Ты сам все видишь, только признаться себе боишься. Не жиличка она.

Кременцов, охолодевший, грузный, вскочил, бросился в закуток. Поднес свечу к Кириному изголовью. Девушка спала, разметав по подушке море волос. Ладонь подложила под щеку, дышала ровно, беззвучно. Кременцов опустился возле на колени, легко прикоснулся губами к ее теплому лбу. Испытал блаженство и страх, покачнуло его, чуть на пол не сполз, но удержался. Вернулся к другу.

— Ну-ка объясни свои слова! — грозно окликнул. Данила Степанович помял, распушил в трубочке огонек.

— Значит, любовь тебя ослепила, Тима. Это бывает. Но ты уж лучше заранее приготовься.

— Перестань кривляться, старый фигляр! — зловеще предостерег Кременцов. Ужас вполз к нему под рубаху, мягкой, костистой лапой царапнул живот. Слишком хорошо он знал своего друга, чтобы принять его слова за нелепую шутку. Данила обладал сверхъестественным даром прозрения, только редко открывался перед людьми, разве что перед самыми близкими, перед такими, как Тимофей. Все равно он не имеет права каркать и пророчествовать.

— Пойми, Даня, — умоляюще проскрипел Кременцов, — она самое дорогое, что у меня осталось. А может, вообще не было у меня ничего дороже. Она, правда, болела недавно, но это пустяки, пройдет, она еще так молода. Как тебе только в голову взбрело, дьявол мохнатый!

— Она не телом больная, Тима, — голос друга вкрадчив и жалеющ. — Ладно, забудь, что я здесь говорил. Наверное, померещилось. Утро вечера мудренее. Пойдем, Тима, на воздух, подышим маленько перед сном.

Они постояли на крылечке, завороженные. Приковылял сонный Тубик, со стоном зевнул, улегся у их ног. Жирная чернота ночи, проколотая тусклыми пуговичками звезд, отлилась на краю неба странной широкой багровой полосой. Земля истомно парила. Тишина заклинила уши будто тугими ватными тампонами.

— А, Тима! — Данила тронул его за плечо. — Вот оно, чудо! Вот оно! А ты испугался. Раньше срока никто туда не уйдет. Но там тоже бояться нечего. Ты чуешь?

— Да, брат. Прекрасно! Мы уж старые с тобой, а все одно — мороз по коже. Природа, мироздание, чудо! Что ж это мы молодость нашу такими щенками пробегали, протявкали, ушами прохлопали. Обидно порой до слез. Выть хочется от тоски.

— Нет, Тима, ты не прав. Все шло как надо, как от века заведено. Не в нашей воле менять. Не набегаешься — не устанешь. Не нагрешишь — не покаешься. Все правильно. Жили мы хорошо, ты это зря, зла не делали, по крайней мере, с умыслом. Ведь так? Детей ядом не травили, женщин не насиловали, а что в руки шло — так не всегда и брали. И вот тебе награда — дыши, стой, гляди вволю, пока коленки не задрожат. А у меня уже подгибаются, лечь пора. Пошли в дом, Тимоша, друг родной! Не горюй ни о чем!

— Пошли, — послушно отозвался Кременцов.

Побежали один за другим солнечные, роскошные, безрассудные дни, как клубничники из короба посыпались. Кира вела себя барыней. Просыпалась рано, но, когда бы ни проснулась, мужчины были уже на ногах. Умывшись на дворе ключевой водицей и приведя себя в порядок, она поспевала к накрытому для завтрака столу. Втроем пили чай и улыбались друг дружке. Кира сразу взяла такой тон, будто она в доме хозяйка и повелительница, а эти двое у нее в услужении. Повелевала она милостиво, но потачки не давала. Мужчины смешно суетились, делая вид, что сейчас разбегутся в разные стороны. Им нравилась эта игра. Какие они милые, как стараются во всем ей потакать. Спасибо, спасибо! Она чувствовала себя окрепшей и здоровой. Головокружения совсем исчезли, за столом она уписывала втрое против прежнего. Про болезнь и думать забыла. Да обо всем, кажется, забыла. О муже, оставленном без присмотра, о родителях бедных, несчастных, о Москве, о работе — о том, кем была она и кем стала. В чудное, долгое оцепенение погрузилась она. Словно подхваченная заботливым теплым течением вплыла в удивительный, фантасмагорический и простой мир, все дальше и дальше, и боялась оглянуться на оставленный берег. Было как в волшебной сказке, где героя предупредили, чтобы он шел и шел вперед и ни в коем случае назад не оборачивался — иначе погибель. Киру никто не предупреждал, она сама знала — не надо, не надо оглядываться!