— Какой там дремать! Вы лучше Ираклия Андроникова рассказываете.

Самолет болтануло на воздушной яме. Истошно взвизгнул ребенок. По проходу ловко двигалась коренастая бортпроводница с подносиком в руках, на подносе стеклянные чашечки с минеральной водой, горка кисленьких конфеток, бледное напоминание о былой роскоши Аэрофлота.

— А мы с ним познакомились на какой-то случайной вечеринке, потянуло друг к другу, быстро сошлись, подружились, оказалось, на всю жизнь. В ту пору он как раз театром увлекался. Играл в университетской труппе, здорово, скажу тебе, играл. На каждом спектакле — полный триумф. Ставили они тогда самодельные всякие пьески, большей частью пародийные, он обычно играл декана-злодея. Зал ему овации устраивал. Да и то, публика молодая, азартная, благодарная. По пять любовных писем в день получал от девиц. Понимаешь, какая трагедия, Кира! Много силы и таланта одному человеку — это не всегда хорошо. Особенно если натура гордая, своенравная. Жизнь бы еще была подлиннее — тогда полбеды. А так-то от избытка энергии, от удали метнулся раз, другой, третий, да не в ту сторону, а вот уж. и окапываться пора, готовиться к уходу — вон она, старуха костлявая, за бугорком маячит. Времени у всех мало, так ничтожно мало!

Сказал он это с неожиданным всхлипом, головой поник, не сумел сразу с собой совладать. Кира деликатно отвернулась к иллюминатору, спросила:

— Ну и на чем же его сердце успокоилось?

— А вот уж десять лет он на юге, домик у него, питомник охраняет, какую-то даже научную работу ведет. И, поверь мне, вполне доволен. Да ты сама увидишь.

— Один живет? Без семьи?

— Один, считай. Иногда кто-нибудь из детей к нему приезжает, обыкновенно летом, отдохнуть, места там сказочные. Семей у него, Кира, много было, официальных четыре. Он свои семьи, как свои профессии, не успеют они силы набрать, устояться толком не успеют, он их серпом по ногам. Крушил так, что стон стоял на сто километров. «Не-е, не мое!» Упрется, кровью истечет, а с места его не сдвинешь. Но это раньше, сейчас он не тот, не такой. Ты не напоминай ему про это, он не любит.

— Воля ваша, Тимофей Олегович, но портретик, который вы тут так любовно набросали, не очень-то привлекательный.

— А ты считаешь, девочка, что все в жизни обязательно должно быть привлекательным?

— Не все, но хотя бы частично.

Через час самолет приземлился. Пассажиры выходили и все, как один, задирали головы к небу. Оттуда стекало лучами ослепительное, почти по-летнему знойное солнце. За каких-то три часа из студеной зимы они переместились в иной климат. В начале марта здесь вовсю бушевала весна. Кременцов в своей жаркой дохе первый почувствовал, какую непростительную он дал промашку, и это он-то, опытный путешественник, предусмотрительный и осторожный. Он, выходит, и житейскую сметку утратил, тоже одно из печальных следствий любви. На стоянке такси он уже весь взопрел, как валенок, брошенный с мороза у печки. Кира в легкой шубке, под которой был только тонкий свитерок, казалось, слава богу, не испытывала никаких неудобств, с немым восторгом всматривалась она в открывшиеся глазам роскошные виды. Все вокруг — здание аэропорта, деревья, бетонные плиты, змеящаяся лента шоссе — было так отчетливо и чисто прописано, что Кире показалось, будто жизнерадостный таксист-грузин, спешащий к ним навстречу, ступает не по земле, а по красочному слайду.

— Спасибо! — сказала она, задохнувшись от радости. — Спасибо, что вы меня сюда привезли, Тимофей Олегович!

Таксист помог Кременцову снять доху и уложил ее на переднем сиденье, они с Кирой сели сзади. Тимофей Олегович назвал место, куда надо ехать; водитель, пылко удивившись, спросил, знают ли они, как это далеко.

— Ой, — сказала Кира. — А туда нельзя на автобусе добраться?

Черноглазый, с заманчиво распахнутым воротом рубашки красавец не сводил с нее огненного взгляда.

— Автобус для такой девушки — фуй! — заметил он, брезгливо щелкнув пальцами.

— Поехали! — махнул рукой Кременцов.

Таксист, которого звали Мико, гикнул, дал шпоры стальному коню и пошел мотать удалые километры. На особо крутых виражах, где с одной стороны открывалась бездонная пропасть, а с другой вздымались отвесные скалы, Кира вскрикивала, хватала Кременцова за руку, прижималась к нему доверчиво. Мико поначалу всячески пытался втянуть их в разговор, но, получая односложные ответы, ненадолго загрустил и наконец затянул протяжную песню, хрипло и томно. Кира видела, как шевелятся его толстые, сочные губы, но звуки, казалось, втягивались откуда-то с гор в ветровое стекло. Лучше бы она не вслушивалась. Незнакомая мелодия с чужими словами, тягучая, как смола, высвободила накопившуюся в Кириной душе тревогу. Дурные страхи, горечь прошедших дней хлынули в эту отдушину и разом затопили ее сознание сплошь черным цветом. Вся нелепость происходящего открылась ей. Кто она, где и с кем? Куда едет по этой опасной дороге? За чем стремится? Как сумела она очутиться в этой машине с грустным, усталым человеком, годящимся ей в отцы, отброшенная от родных людей на сотни лет? Что за напасть такая! Какое дикое наваждение! Да уж не снится ли ей все это? И на что это она решилась, в какую неизбежность поверила сгоряча? Ничего теперь не воротишь, не. поправишь. Дело сделано, карты розданы, игра идет к концу. Поздно сожалеть и плакать. Пушинкой сорвало ее с насиженного места и поволокло по горькой земле. Но она же сама хотела этого. Оборвать все нити, стать свободной, заглянуть в себя, понять себя, а потом попрощаться с собой и со всеми или снова начать, но уже по-другому. Уже никого не обременяя, принадлежа только себе. Убогая, иллюзорная цель, тщетные надежды! Зверь может спрятаться в нору и там сдохнуть, но не человек и тем более не женщина. Она слишком слаба, ох, как она слаба. Как ей больно!

— Ты как себя чувствуешь? — озабоченно спросил Кременцов.

— Отлично! — сказала она. — Нам еще долго ехать?

Они катили по равнине, неизвестно как завалившемуся между гор зеленовато-серому плоскому осколку земли. Мико обернулся черноглазой, добродушной маской, руль кокетливо придерживал двумя пальцами левой руки.

— Теперь, красавица, недолго — вах!

И вот перед ними ажурный мостик с готической аркой, перекинутой через неглубокую, с каменистым дном, жалобно рокочущую речонку, колючая прозелень пролесков и дальше, на склоне, игрушечный, нарядный домик, обметанный оградой из невысоких кустарников, как вышивка каймой. На лужайке козы пасутся. Возле них собачонка, приметившая издалека машину, вскочившая, смешно разевает пасть, видно тявкает, но сюда не слышно. Через мостик «Волге» не перескочить, он для пешеходов. Кира вышла из машины, потянулась онемевшим от долгого сидения и качки телом, желанно охнула. Благодать какая! А она-то, дурочка, сомневалась, куда едет — не знала. Тимофей Олегович привез ее прямо в рай. «Здесь, — странно подумала Кира, — именно здесь я всю жизнь как будто хотела очутиться».

Таксист Мико получил у Кременцова полусотенную, приблизился к Кире попрощаться. Туманно закатил глаза, в глянцевые белки небо упало, галантно поцеловал ей руку, поцокал языком, сказал: «Фуй, какой девушка!» — с трагической миной пошел к машине. Его ужимки были ей приятны и ничуть не оскорбляли. Здесь, у подножия великих гор, она словно в живую воду окунулась, душевную тягучую усталость как рукой сняло, ничего больше ей не грозило. Ясная, неизбежная, похожая на разбойничий свист точка в конце пути не отталкивала — манила, сулила покой.

Они перешли мосток и начали подниматься к домику. Кременцов, с дохой на плече, с большим чемоданом и саквояжем, еле полз. Собака, бросив коз, неслась им навстречу с сумасшедшим лаем.

— Не бойся! — предупредил Кременцов. — Это Тубик.

Кира и не боялась, напротив, ей хотелось ринуться к лохматому зверю, принять его счастливый прыжок на грудь. Неслыханное, нелепое желание. Тубик уже был рядом, лай его перешел в истошный, с волчьим подвыванием визг. Как желтый смерч, крутился он у ног, норовил подскочить в воздух и лизнуть Кременцова. Из пасти, с алого горячего языка — пена клочьями.