По привычке он повел тихий разговор со своей женой. «Любовь — всегда наваждение, — объяснял он ей. — А в мои годы — особенно. В чем я виноват? Ну да, я хочу отдать твой браслет Кире. Ты считаешь, он принадлежит нашей дочери? И я так считаю, но все равно отдам его Кире. Как иначе я могу отблагодарить ее за то, что она ко мне приехала? Ты пойми, я болен наваждением, и рассудок мой ослабел. Я помню, как смешны были другие люди, попавшие под дьявольскую власть любовной страсти, — что с того? Мне на все теперь наплевать. Ты говорила, что мне всегда было на все наплевать, но это неправда. Конечно, тебе могло так казаться, но ты же не знала моих сокровенных помыслов, как и я не знал твоих».

Вода начала остывать, и он добавил горячей. Он почти засыпал, закрыл глаза, в жарком мраке жена придвинулась к нему ближе, и он положил руку на ее плечо. Он жаловался ей, поскуливал в ухо: «Тебе я могу что-то объяснить, а той ничего. Я ничего ей не смогу объяснить про себя, вот в чем ужас. Она другая, из другой жизни пришла. Ей во мне все должно быть чуждо и невнятно, у нас нет точек соприкосновения, ни одной».

Вода натекла ему в уши, он встрепенулся, забултыхался, неуклюже сел. Уперся злым взглядом в свои худые колени, выругался. Собственная плоть его при каждом удобном случае напоминала, что за ней требуется внимательно приглядывать. Прошли чудесные времена, когда мускульное усилие легко опережало мысль. Тело юноши всевластно, но обрюзгшего пожилого человека опасности подстерегают на каждом шагу. Полгода назад он вывихнул щиколотку, споткнувшись о камушек у подъезда, а в прошлом году сломал кисть, неловко спрыгнув с подножки автобуса, упав. С такими возможностями, конечно, имело смысл предлагать себя молодым женщинам. Особенно в безветренную погоду.

Выпив таблетку тазепама, он лег в постель. Почти до утра его ломало: то легкая судорога сводила икры и он, постанывая, растирал их ладонями, то вязкая тошнота подкатывала к горлу. Утром, бреясь, он старался не вглядываться в свое серое, одутловатое лицо, на котором за ночь, казалось, проступило несколько новых морщин. Выпил пару чашек крепкого кофе и с трудом сжевал бутерброд с сыром. По дороге в больницу завернул на рынок, благо было по пути. На воздухе, на морозце, ему стало полегче, сердце забилось ровнее, бессонная ночь отступила. На рынке он бывал чуть ли не каждый день, любил сюда ходить, здесь покупал творог, мед, иногда фрукты. Поторговаться с гордыми гостями из южных республик было одним из его приятнейших развлечений. Если ему удавалось выгадать лишний полтинник, он искренне радовался и гордился собой. В этот раз ему было не до забав, хотя по привычке он спросил у пышущего здоровьем армянина, правда ли, что яблоки стоят восемь рублей, или это ему сослепу померещилось? На рынке его многие знали, наверное, и этот армянский богатырь видел его не первый раз, потому что уж больно весело ответил:

— Не-е, ты хорошо видишь, друг. Восемь руп!

— За яблоки?

— Конечно, не за картошку!

Яблоки точно свалились с натюрмортов фламандской школы — спело улыбающиеся розоватыми боками, каждое величиной с голову ребенка. Кременцов купил несколько штук. Еще потолкался по рынку. Он испытывал странную раздвоенность: его тянуло в больницу, и в то же время что-то в нем протестовало против этой тяги. Словно был он скован каким-то предчувствием. Он не был суеверным человеком и давно вышел из возраста смутных душевных движений. Он умел давать себе отчет во всем, что бы с ним ни происходило. Но Кира стала для него загадкой, которую он и не думал разгадывать. Правда, ему хотелось понять, какие причины выгнали ее из Москвы. Он и мысли не допускал, что за этим скрывается что-то дурное.

Кременцов купил еще килограмм белого до прозрачности винограда. Решил дойти до больницы пешком. По пути, как всегда, он встречал знакомых, с которыми приветливо раскланивался. Одна встреча была неприятной — с Машей Сигудовой, то есть когда-то Машей, а сейчас раздобревшей пятидесятилетней дамой, супругой зампредисполкома. Когда-то, сто тысяч лет назад, у них с Машей что-то воровское наклеивалось, и каждый раз, встретив дебелую матрону, Тимофей Олегович искренне удивлялся этому обстоятельству и даже сомневался в нем. Может же память человеческая выкидывать самые неожиданные кульбиты. Зато Маша нисколько не сомневалась, что они с архитектором до сих пор в своего роде амуре, и всегда давала понять пожилому кавалеру, чтобы он не слишком робел, причем делала это с подкупающей бесшабашностью, не стесняясь, если случалось, и своего мужа. Дошло до того, что Кременцов, приметив красавицу издали, вел себя как шпион и прятался в первом попавшемся подъезде. Сейчас, занятый своими мыслями, рассеянный, он столкнулся с Машей нос к носу.

— Никак вы в больницу спешите, Тимоша? — спросила Мария Петровна кокетливо, с таким видом, что уж кто-кто, а она-то точно знает, куда может нести фрукты Кременцов, и всей душой сочувствует его якобы случайному кружению возле ее дома. — Никак у вас кто заболел?

— Кто у меня может заболеть? — буркнул Кременцов. — Некому у меня болеть.

— Тогда почему же вы никогда к нам не заглянете по старой памяти? Данила вас так уважает.

От ее заигрывания по спине Кременцова прошла нервная дрожь. «Вот же какая настырная баба!» — подумал он, но вслух сказал:

— А времени нет, вот и не захожу!

— А раньше, помнится, находилось время!

Она была затянута в супермодную дубленку, которая подчеркивала ее мощные формы, точно обвела их бежевой тушью. Маша была еще хороша собой, круглолицая, румяная, холеная. Однако размеренная и сытая жизнь чуток выпучила ее когда-то невинно-голубые глазки и наложила на лицо отпечаток коровьего самодовольства. Кременцов опять усомнился, было ли у него с Машей что-нибудь и могло ли быть в принципе.

— Я очень тороплюсь, извините, — сказал он, делая обходной маневр.

— Я могу вас немного проводить!

Она и эту фразу сказала с таким подтекстом, что, мол, отлично понимает, почему Кременцов не бросается к ней в объятья прямо посреди города: только из-за своей глупой застенчивости. Застенчивость в мужчине она считала признаком недалекого ума или тайной болезни.

— Не надо меня провожать! — решительно отказался Кременцов. — Я уж сам дойду. А я к вам загляну вскоре.

— Когда это?

— Может быть, прямо сегодня. Данила во сколько с работы приходит?

— Иногда очень поздно! — ликуя, сообщила Мария Петровна. — Вы меня по телефончику предупредите, ладно?

— Это уж как положено.

От радости, что вроде освободился, он неловко шагнул, пакет раскрылся, и два яблока упали на снег.

— Какой вы стали неловкий, Тима! — сказала Мария Петровна грудным голосом, жалея его взглядом и обещая простить ему эту неловкость и даже подлечить его. Она шустро нагнулась и подобрала яблоки. Обтерла о рукав дубленки, протянула ему.

— Это вам! — Кременцов отклонил яблоки, смутившись. — Кушайте, на здоровье!

Мария Петровна удивилась, посерьезнела и взглянула на старого друга с вещей женской проницательностью.

— Голубчик, а ведь у тебя что-то стряслось. Ты раньше такой не был. Фу! Суетливый какой-то.

— Маша, оставь меня, ради бога, в покое! — Он повернулся и пошел прочь, проклиная ее, а заодно себя и свое прошлое. Какое же у него было незавидное прошлое, если в него вмещались вот такие женщины и вот такие чудовищные восьмиэтажные дома, которые он услужливо строил. Зато теперь у него есть Кира, светлое создание, награда ему за фарисейство, за загубленный талант, за духовное растление многих людей, имевших несчастье с ним соприкоснуться на жизненном пути. Эх, какой смысл заниматься запоздалым самобичеванием. Лучше думать о том, что он не хуже других, а то и честнее многих, которые так ловко научились объяснять свой конформизм и свою этическую неприглядность «требованиями момента». По сравнению с ними он хорош, хотя бы потому, что его всегда мучила и терзала совесть. Может, он и Киру полюбил оттого, что разглядел в ней черты нового поколения, новых людей, которые, по крайней мере, умеют так себя поставить, что не вляпываются во все кучи дерьма, какие попадаются на дороге.